форсируя заметенную снегом колею.
Зима есть зима. На редкость паскудное время года. Может, где-то в Норвегии или, на худой конец, на Кавказе, на высокогорном лыжном курорте, в теплом коттедже у камина с бокалом «Блэк лейбла» в одной руке и с копией Клавы Шиффер в другой – оно бы пошло и даже очень. И остро пахнущий свежеразрезанными арбузами морозный воздух за окном, и девственно-белоснежные пейзажи, и искрящиеся алмазами под холодным солнцем снежинки… Может, с такого расклада и соответственного лирического настроя на стихи бы, глядишь, пробило. Типа: «Зима, крестьянин торжествуя на дровнях обновляет путь…»
Бред. Попутался классик. С чего это российскому крестьянину в зимнюю бескормицу торжествовать? Реально не с чего. Макаренко живо представил себе того крестьянина. В дырявом тулупе сидит на кривых санях, хлопая себя от холода по подмышкам, а его лошадка, «чуя снег» облезлой от мороза и отсутствия свежего корма задницей, плетется по целине, «как-нибудь» перебирая копытами – того гляди навернется в сугроб… Не Норвегия, короче. И даже не Кавказ.
Зима вообще не была для Макаренко любимым сезоном. Холодно, скользко, да еще вот снегу намело, как на Северном полюсе. Андрей вышел из машины и чуть не поскользнулся. У входа в отделение милиции, правда, снег разгрести успели, а вот лед подолбить не удосужились. Макаренко ругнулся про себя и, вновь обретя приличествующую званию осанку, вошел в здание.
Все было по-прежнему – да и что могло измениться за одну ночь? Снулый дежурный за смахивающей на мутную стенку террариума плексигласовой перегородкой, длинный коридор, ряд обшарпанных дверей, одна из которых была дверью в маленький, казенный мир капитана Макаренко, уже успевший за месяц работы на новом месте порядком поднадоесть.
Дверь его кабинета была в конце коридора. Он подошел к ней и всунул ключ в замок.
Ключ входить в скважину не пожелал. Макаренко убрал его в карман и с силой саданул в дверь кулаком, так что задребезжала жалобно тонкая филенка.
– Открывайте, оглоеды!
– Щас, щас, один момент, – засуетились за дверью.
Ключ с обратной стороны двери повернулся, и заспанная, дебильно улыбающаяся физиономия опера Петрова в фуражке набекрень предстала перед капитаном.
– Здравь желаю, трищ капитан, – выдохнула перегаром физиономия.
– Совсем охренели, – вздохнул Макаренко, отодвигая «оглоеда» и заходя в кабинет. – Опять всю ночь квасили?
– Ну, Педагог, хммм… ну это самое… то есть трищ капитан, пятница же, милицейский день…
Макаренко скривился. Работа была новой, а прозвище – старым. И как только узнали? К тому же иногда – особенно по утрам – проскальзывающая ненароком излишняя фамильярность поддатых оперов порядком действовала на нервы. Ну да, все понятно, сам бывший опер и все такое, но все-таки…
– Понятно, – сказал Макаренко, обводя взглядом стол с горой объедков и недопитой бутылкой водки, пол со следами грязных сапог и батареей