руки, покрытые золотистой шерстью, оканчивались большими шестипалыми ладонями, напоминавшими лапы.
Как только они с Терсоно присоединились к толпе, окружившей Циллера, Кабе снова засосало в трудноразборчивый разговор.
– …Разумеется, вам не понять, о чем я. Вы не знаете контекста.
– Глупости. Контекст известен всем.
– Нет. Вы воспринимаете ситуацию, окружение. Это не то же самое. Вы существуете. Я этого не отрицаю.
– И на том спасибо.
– Ага. Иначе вы бы разговаривали сам с собой.
– По-вашему, мы на самом деле не существуем?
– Зависит от того, что понимать под существованием. Допустим, что не существуем.
– Все это так увлекательно, дорогой мой Циллер, – сказал Э. Х. Терсоно. – А интересно…
– Потому что не страдаем.
– Потому что вы вообще не способны страдать.
– Хорошо сказано! Ну а теперь, Циллер…
– Какой замшелый аргумент…
– Но ведь только способность страдать…
– Эй! Я страдал! Лемиль Кимп разбила мне сердце.
– Заткнись, Тульи.
– …Понимаете ли, делает вас разумными или что-то в этом роде. Это не настоящее страдание.
– Но она…
– По-вашему, госпожа Сиппенс, это замшелый аргумент?
– Да.
– Замшелый – значит плохой?
– Замшелый – значит дискредитированный.
– Дискредитированный? Кем?
– Не кем, а чем.
– И чем же?
– Статистикой.
– Ах вот как? Статистика? А теперь, Циллер, дорогой мой друг…
– Вы же не серьезно.
– По-моему, она мнит себя куда серьезней вас, Циллер.
– Страдание скорее унижает, нежели облагораживает.
– И это утверждение в полной мере подкрепляется статистикой?
– Нет. Вы же понимаете, что оно имеет нравственную подоплеку.
– Всем известно, что любое приличное общество зиждется на нравственности. А теперь, Циллер…
– Нравственный принцип подразумевает, что любое страдание дурно.
– Нет. Нравственный принцип трактует страдание как зло, пока не имеет доказательств обратного.
– А! Значит, вы признаете, что страдание может нести добро.
– В виде исключения.
– Ха.
– Очень мило.
– Что?
– А вам известно, что подобное существует во многих языках?
– Что? Что существует?
– Терсоно. – Циллер наконец обернулся к дрону, который, снизившись до уровня его плеч, придвигался все ближе и ближе, вот уже несколько минут пытаясь привлечь внимание челгрианина; аураполе дрона обрело сизый оттенок тщательно сдерживаемого раздражения.
Махрай Циллер, композитор, не то изгой, не то беженец, приподнялся и выпрямился на задних ногах. Опустив бокал с напитком на гладкий мех срединной конечности, как на подставку, он одернул жилет передними конечностями, пригладил шерсть над глазами.
– Помогите