сообразно с тем, кто был их отец, и одно время считал нужным быть любезным со мной. Но с тех пор как я сошелся с Роллинзоном, отношение Филдинга ко мне переменилось.
– Эй, Браун! – сказал он. – Эта штука вам очень удалась!
Тон у него был самый насмешливый, и я ответил ему сообразно с этим:
– Неужели? Мне очень приятно это слышать.
– Да. Выдумкам вашего пятого класса конца нет. Вас ничто не останавливает. Я так думаю, что завтра вы попадете в «журнал», а послезавтра в Королевскую академию.
– Раз уж вы так говорите, то какие же в этом могут быть сомнения, – спокойно ответил я.
– Только вот что, – сказал Филдинг, – если невежде позволительно быть критиком, то вам надо кое-какие штрихи исправить. Голова немного велика, знаете ли. Потом ноги, – вы не очень-то постарались их сделать. Что за фантазия – изображать ноги учителя, да еще второго учителя, просто двумя-тремя линиями!
Я ничего не понял, но не хотел этого показывать.
– Ну, а еще какие недостатки? – спросил я. – Что вы скажете?
Филдинг, казалось, что-то соображал.
– Нет, – ответил он, помолчав. – Больше я ничего не могу вспомнить сию минуту. А если вспомню, то скажу вам, – и с этими словами он прошел в ворота.
– В чем дело? – спросил меня Моррисон.
– Я совсем забыл спросить его об этом, – беззаботно ответил я.
Но чтобы узнать, в чем дело, нам и не понадобилось спрашивать Филдинга. Когда мы вошли в большой коридор, то застали там целую толпу мальчиков, собравшихся перед доской. Они что-то разглядывали и трещали точно сороки. Подойдя ближе, мы увидели, что их привлекло, и поняли, о чем говорил Филдинг. Это был грубо исполненный рисунок – карикатура, сделанная на листе белой рисовальной бумаги и приколотая к доске всеми своими четырьмя уголками.
Правда, что это был очень ловко сделанный рисунок и на него стоило посмотреть. Он был нарисован чернилами, а подпись была сделана отчетливыми печатными буквами. Сверху, над рисунком, стояли всего две буквы «М. А.». Это сразу давало указание к разгадке карикатуры, хотя смысл ее и без того был достаточно ясен.
Она изображала человека, черты лица которого, очевидно, были изучены до мельчайших подробностей. Длинное узкое лицо, кислая, неприятная усмешка, густые черные брови – всякий в школе сразу сказал бы, что это лицо мистера Хьюветта, и ничье больше. И на рисунке мистер Хьюветт был изображен в мантии и шапочке магистра философии, только мантия была ему чересчур велика, так что ее полы далеко волочились за ним.
Но это было еще не все, и остальное как раз и придавало смысл и остроту всей карикатуре и делало ее прямо опасной. Это была подпись внизу, отчетливая и ясная, печатными буквами. Она состояла из слов:
И два последних слова были написаны крупнее остальных.
Это была далеко не простая и невинная шутка!
Сказать по правде, когда я хорошенько разглядел рисунок и понял заключавшийся