Филдинг и что отвечал ему я, и вы увидите, что все это было одно пустое зубоскальство. Действительно, я не говорил ему, что я этого не делал, но вместе с тем я вовсе не сказал и того, что это сделал я.
Моррисон задумался.
– Ну, болтать-то я об этом не буду, – сказал он, подмигнув. – Боюсь только, что все мы сегодня же узнаем, чья это шутка. Конечно, вам нет надобности выдавать себя.
С этими словами он вернулся на свое место, предоставив мне разбираться в смысле того, что он сказал. Насколько я знал Крокфорда, я предвидел, что он сочтет своей обязанностью быть строгим к виновному. Роллинзон, наверное, сознается, – я был уверен, что он сознается на первом допросе. Тут я постарался представить себе, что его ожидает. Его накажут, заставят извиниться при всех и, наконец, сделают ему выговор. Ну что ж, во всяком случае, он от этого не умрет. И, придя к этому выводу, я взглянул на него, – он сидел довольно далеко от меня, по другую сторону стола. Вид у него был очень серьезный, он как бы раздумывал, что будет дальше.
Нашим первым уроком в это утро был французский язык в комнате шестого класса. Я все еще ждал, что Роллинзон захочет поговорить со мной, и нам представился отличный случай для этого, так как за книгами нужно было идти в нашу комнату. Он пришел туда следом за мной, а я старался промедлить как можно дольше, лишь бы он заговорил. И он действительно заговорил, но не об этом.
– Я только что получил письмо от дяди Марка, – сказал он. – Это по поводу нашей премии.
Я вспомнил, что Роллинзон писал своему дяде.
– А! Что же он пишет?
Роллинзон вынул из кармана письмо.
– Это так на него похоже, – сказал он. – Я так и ожидал чего-нибудь в этом роде. Прочти.
Я развернул письмо и бегло пробежал его. Впоследствии мне пришлось пожалеть о том, что я не прочел его с бо́льшим вниманием. Это был обычный лист бумаги со штемпелем торгового дома, наверху было напечатано крупными буквами: «Судовладелец и судовой маклер». Само послание было очень кратким. Вот оно:
«Мой милый друг, – гласило оно, – ты получи сперва свою премию».
Вот и все, да еще две заглавные буквы в виде подписи. Я не мог удержаться от смеха, возвращая ему письмо.
– Честное слово, – сказал я, – он большой чудак!
– Да уж! – спокойно ответил Роллинзон и взял у меня письмо.
Снова у него был удобный случай для разговора, и снова он не воспользовался им. Он сказал еще что-то насчет дяди, но все это было неважно. По правде сказать, мне в то время и слушать не хотелось про эту премию, так что я не обратил особого внимания на его слова. И мы отправились в комнату шестого класса, а я, как и раньше, ничего не узнал от Роллинзона.
Весь урок французского прошел в каком-то беспокойном тоскливом ожидании.
Если где-нибудь завязывалась болтовня, – а на уроках профессора Семюра всегда много болтали, – речь тут же заходила о рисунке и о том, что теперь будет, и я чувствовал себя в довольно странном положении. После урока меня забросали вопросами, но я постарался не говорить ничего определенного.