на Акимыча и мужа как на врагов.
– Ну, чо ты? – пытался ее угомонить Есин. – Гроза расшумелась.
– Ай неправда? Небось не забыл, немец все вокруг из пушек пожег, одне головешки, дух человечий выветрило. В землянках на болоте комаров кормили… А чуток оправились – в бункерах. С тех бункеров домишко-то, с трухи.
Акимычу от горластой бабы, беготни лесниковых внучат делалось невмоготу.
К камышовой заводи у березнячка дотряслись бездорожьем с первыми сумерками.
Мужики вычерпали воду из худой плоскодонки, выгнав лягушек, и спихнули на воду посудину. Буднично перекрикивались. Пошлепывало единственное весло.
Акимыч побродил по опушке, собирая сушняк. Какое-то неблагополучие томило – словно сызнова один-одинешенек на земле со своим свиным ухом.
Папаша-челдон сгинул еще до появления Акимыча на свет. И когда мать уходила в запой, мальца подбирали соседи, доброхотная еврейская семья. Хворый хозяин по утрам сползал с кровати к своей музыке, а пацаненок Акимыч под рояль – глазеть с карачек на зябнущие стариковские ноги в валенках. Отчего-то запало в память.
Не покидало и чувство, что лет через двадцать ничего не будет окрест – камыш да болото. Корявый березнячок и до того не достоит.
А ведь как думал распорядиться днями! Повозлежит на лесной траве-мураве – сам по себе человек. И кабы неприметный закоулочек души вздрогнул, предвкушая волю, – нет, всю душу охватило! Мечталось мальчишкой: стоят леса глухоманные, как до монгола… городки-поселения у медленных речек над крутизной береговой, и небо дикое, в тучах. А за тридевятыми далями, за большими и малыми водами русскими длинногривые кони пасутся, во́роны летят встречь ветру, маша крылами… Как в какой сказке вычитал! А ведь верно, вычитал однажды – удивительное: «Цветут растений маленькие лица, растет трава, похожая на дым». От книжек ли, от многодневных ли скитаний по лесам за Сухоной-рекой, волчьим, на версты, куда сердобольные мужики брали с собой на охоту, это и пошло: хочу знать каждую неприметную травинку лесную, каждого вольного дерева жизнь, хочу, хочу!
А теперь день прожитый что пометит? Дереву дает смысл человек. А человек – сам себе? И по-всякому выходило. Когда кто какой? В окладе на волка сразу видно, кто рядом на номере, что за человек. И спохватывался: как у всех хлопоты с темна до темна. И чудно подумать, что по-другому будет когда-нибудь.
Рывками лодка подошла, лесник Есин выволок плескавшее ведро, стал, суетясь, налаживать костер. Но уступил Валентину, занялся рыбой.
Поставили ведро на огонь, мух сдернуло с окровавленной травы и свалившееся на людей комарье отнесло дымом, он расползался по воде, смешиваясь с полосами тумана.
До ухи не дотерпели.
Леснику Есину, у себя за столом просидевшему трезво и мечтавшему выпить, Акимыч первому налил. Не отказался и сам – смуту перебить. Он не участвовал в рыбалке, а хотел. Под его руками и костер разгорался неживо, тлел.
От кипевшего ведра, казалось, тиной отдавало. Смеркалось над полями.