но глубокий и саркастичный тон, и потому к нему прислушивается любая толпа. Есть люди подобные глыбам льда в океане, которые существуют сами по себе, сами для себя, вне зависимости от окружающей их действительности и подминающие ее под себя. Стоит ли говорить о том, что они используют действительность по прямому назначению: ее солнце вместо светильника, ее мудрость вместо языка обывателей, а самих обывателей – вместо колоды карт, в зависимости от цвета той грани, которой действительность к ним повернется. Один раз я видел, как он приказал вырезать по живому клеймо на спине у вора, укравшего грош, в другой раз – как отпустил с миром почти всех гаттерианцев, замысливших бунт против него. Он наслаждается жизненной силой людей так, как некоторые любят крепкое вино. Прошло десять лет, теперь я по другую сторону зеркала, но все же ту ночь я помню до единой складки ее, ночных, теней. Росчерком пера он вышвырнул меня из Элиона, и тогда в голове рефреном отпечаталась какая—то диковинная строка, словно какое-то заклинание, но заклинаний не существует, оттого она быстро забылась. Существуют некие корни, якоря, которые привязывают человека к окружающей его реальности, это могут быть его связи, отношения; привычные для него незначительные, на первый взгляд вещи: чашка молока на ночь, солнечный зайчик на занавеске и знакомый запах жены. Опасность тоже может быть якорем. Когда человек лишается всего этого – он уже не цельность, он развалина, никчемные останки. Иные по доброй воле отбрасывают якоря и рубят связывающие их цепи. У таких нет слабых мест, они ни к чему не привязаны и, однако, они заканчивают еще хуже, чем первые. Ибо им нечем дорожить и некого терять. И потому я, поверив в ужас совершенного мной поступка, взял его треклятое письмо из черной, баснословно дорогой бумаги, взял и то, что мне по праву не принадлежало, и со всем этим ударился в позорное бегство. Я дорожил только самим собой. Как он уговорил меня принять такой исход дела? Он заставил меня скакать на границу во весь опор, не разрешив сказать Лайсеку хотя бы слово на прощание. Тогда я не знал, что умение читать Хакани – такое же врожденное свойство, как цвет волос или форма ногтей, но лишь когда сам прочел три свитка и пережил все – от корки до корки – я понял, как смешны непрекращающиеся попытки ее перевести. Историки тратят драгоценную бумагу, чернила, и в тишине слышно, как ворочаются в их мозгах тугие извилины и царапают лист перья, в надежде выстроить непонятные знаки, найти для них шифр. Разве дано описать словами красоту песни? Глубину неба? Любовь женщины? Хакани – это песнь, и поется она вслух, и только вместе с мелодией и искусством певца слова обретают смысл. Точно так осмысленность человеческой жизни отличается от цикла существования цветка, у которого самоцель – заполнять собой пустующую пядь земли, хотя и то и другое имеет смысл. Цветы лишены возможности выбирать. Полагая, что делаю выбор – бегу от гнева хранителей этой песни, я, будто безмозглое насекомое, влетел прямо в огонь. Выбирай: или
