меня радостными криками и бежал навстречу, удаляясь от маменьки шагов на пятьдесят. Если мне случалось ехать верхом, я брал его к себе в седло и мы скакали рысцой или галопом; если же поблизости паслась упряжная лошадь, ему позволялось проехаться на ней шагом, что тоже его устраивало, но матушка всюду следовала за ним, устало шествуя рядом, думаю, не столько для страховки, сколько из опасений, как бы я не заморочил ребенку голову какими-нибудь завиральными идеями. Она ни на минуту не теряла бдительности и всегда следила, чтобы мальчик был на виду. Особенно ей нравилось, когда мы шли рядом, глядя, как он возится с Санчо, бегает с ним наперегонки, но, боюсь, не из-за моего присутствия (хотя иногда я тешил себя такой мыслью), а из-за удовольствия, которое она испытывала, видя, сколько радости приносят сыну эти подвижные игры на воздухе, так необходимые для укрепления его хрупкого организма, но слишком редкие за неимением товарищей подходящего возраста. Удовольствие это, пожалуй, в немалой степени подслащивалось тем, что я был с ней, а не с мальчиком, и, следовательно, не мог причинить ему никакого вреда, вольно или невольно, умышленно или нет – ну, да и на том спасибо!
Но иногда, наверное, она и впрямь находила какое-никакое удовлетворение в беседах со мной. В одно ясное февральское утро, во время двадцатиминутной прогулки по вересковым пустошам, она, оставив свою обычную сухость и скрытность, с легкостью вступила со мной в разговор, причем ее рассуждения отличались необычайным красноречием и глубиной мысли и чувства, на удивление совпадавших с моими; да и сама она была так хороша, что домой я возвращался воодушевленным и по дороге (практически) поймал себя на мысли, что, пожалуй, лучше все-таки было бы провести остаток дней с такой женщиной, нежели с Элизой Миллуорд, а потом (теоретически) покраснел за свое непостоянство.
Войдя в гостиную, я застал там Элизу – они с Розой сидели вдвоем. Сюрприз этот, против обыкновения, оказался не таким уж приятным. Мы долго болтали, но Элиза показалась мне какой-то легкомысленной и даже несколько пресноватой по сравнению с более зрелой и искренней миссис Грэхем. Увы, таково человеческое непостоянство!
«Так или иначе, – подумалось мне, – на Элизе я жениться не могу, коль скоро матушка решительно против, а значит, не должен вводить барышню в заблуждение относительно своих намерений. Стало быть, если и дальше так пойдет, мне будет проще освободиться от привязанности к ней, сбросить с себя мягкие, но прочные оковы ее власти. Хотя миссис Грэхем может оказаться столь же неприемлемой для матушки, я сумею, как это делают доктора, излечить большее зло меньшим: я же не предполагаю всерьез влюбиться в молодую вдовицу, как, впрочем, и она в меня – тут никаких сомнений, – но раз общение с ней доставляет мне какое-то удовольствие, я, конечно же, буду к нему стремиться, и если звезда ее божественности воссияет так ярко, что затмит блеск звезды Элизы, тем лучше, хотя это сложно представить».
С тех пор я старался чуть не каждый погожий день наведаться в Уайлдфелл примерно в то время,