Лидочка-наколочка, ну, дай же поглядеть!
Самад рассеянно вставил пистолет в рот и взвел курок.
– Ик-Балл, послушай меня, – сказал Арчи. – Когда мы ехали в танке с капитаном, Роем и остальными.
Как выставка, в наколочках, согласная всегда,
– Ты всегда говорил о том, что надо быть героями и все такое – вроде твоего двоюродного деда, как там его зовут.
Наполеон на заднице, а на груди звезда,
Самад вынул карабин изо рта.
– Панде, – сказал он. – Прапрадед, – и засунул дуло обратно.
– А теперь – прямо здесь – тебе светит шанс. Ты не хотел упустить автобус, вот мы и не упустим, если все правильно сделаем. Хорош уже дурить.
Плывет по жизни Лидия, как лодка по воде,
И синяя колышется волна на животе.
– Товарищ! Ради бога.
Незаметно подрысивший дружелюбный русский в ужасе уставился на Самада, обсасывающего ствол карабина, как леденец.
– Чищу, – заметно дрожа, буркнул Самад и достал карабин изо рта.
– Так принято, – объяснил Арчи, – у них в Бенгалии.
Войны, ожидаемой дюжиной мужчин, войны, которую Самад хотел, как сувенир молодости, засолить в банку для внуков, в большом старом доме на холме не оказалось. В полной мере соответствующий своему прозвищу, доктор Болен сидел в кресле перед горящим камином. Болен. Закутан в плед. Бледен. Чрезвычайно худ. Одет не в форму, а белую рубашку-апаш и темные брюки. Лет двадцати пяти, не больше. Когда они ввалились с винтовками наизготове, он не вздрогнул и не отказал протеста. Как будто бы они негалантно, без приглашения, ввалились с оружием на уютную французскую ферму и плюхнулись за стол. Все помещение освещалось газовыми лампами в крошечных женственных оправах, танцующие на стене отблески высвечивали восемь полотен, изображающих единую картину какого-то болгарского местечка. На пятой из них в рыжеватом пятнышке на горизонте Самад узнал свою церковь. Картины были с равными промежутками расставлены по всей комнате, образуя панораму. Девятое полотно – современная пастораль – стояло без рамы на мольберте немного ближе к огню, на нем еще не высохли краски. На художника смотрело двенадцать ружей. И когда доктор-художник обернулся, по его лицу катились кровавые слезы.
Самад выступил вперед. Он только что держал во рту оружие, и это придавало ему смелости. Он употребил лошадиную дозу морфия, провалился в морфиновую пропасть – и выжил. Сильнее всего, думал Самад, приближаясь к доктору, человек бывает по ту сторону отчаяния.
– Вы доктор Перрет? – От его англизированного произношения француз поморщился, и по его щекам заструились новые красные слезы. Самад не сводил с него пистолета.
– Да, я это он.
– Что это? Что с вашими глазами? – просил Самад.
– Диабетическая ретинопатия, мсье.
– Что? – Самад не собирался тратить момент своей славы на негероические медицинские прения.
– Это значит, что когда я не получаю инсулин, я источаю кровь,