прелесть. – Полли рыбками не интересовалась, но знала, что увлечения бывают разными.
Вернувшись в лавку, она протянула хозяину девять пенсов, и он кое-как завернул тарелку с подсвечниками в мятую газету.
– Ах, Полли, вечно ты покупаешь фарфор. Зачем тебе столько?
– Для моего дома, когда я вырасту. На самом деле у меня его пока недостаточно. Еще покупать и покупать. Это же делфтские подсвечники, – добавила она.
– Ну дела! То есть как у Вермера? Ну-ка, поглядим. Будут лучше смотреться, если их отмыть.
– Я знаю, – Полли не терпелось вернуться домой и хорошенько вымыть свои приобретения.
Луиза и Полли расстались.
– До завтра.
– Надеюсь, с твоим сомиком все будет хорошо.
– И когда же вы уезжаете в Суссекс?
Вилли, которая сообщила матери об этом уже трижды, преувеличенно-терпеливо ответила:
– В пятницу.
– Но ведь это уже послезавтра!
– Да, мама, я же тебе говорила.
Не делая попыток скрыть недоверие, леди Райдал сказала:
– Должно быть, я забыла.
Она вздохнула, слегка поерзала в своем неудобном кресле и закусила губы от боли. Пусть Вилли видит, что ей больно, пусть знает, что она страдает молча. Вилли казалось, что все это также открывает простор воображению, побуждает гадать, сколько еще страданий ее мать терпит в стоическом молчании. Леди Райдал была красивой и довольно внушительной пожилой дамой: от артрита в сочетании с викторианской праздностью (при первом же приступе боли она прочно уселась в свое кресло и с тех пор вставала с него, только чтобы раз в день подняться и спуститься по лестнице, а также выйти в столовую к обеду и ужину, опираясь на прочную палку с резиновым наконечником) она не только расплылась, но и маялась хронической скукой. Только лицо ее по-прежнему было властным и приковывало взгляд: благородный лоб, огромные глаза ныне выцветшего оттенка незабудок, фарфоровая кожа, слегка обвисшая, испещренная множеством крошечных морщинок, изысканные очертания рта, как на полотнах Бёрн-Джонса, – все это свидетельствовало о том, что некогда она была красавицей. Волосы убелила серебристая седина, мочки ушей неизменно оттягивали тяжелые серьги-подвески с жемчугом и сапфирами. Изо дня в день она восседала в своем громоздком кресле, как выброшенный на него прекрасный обломок кораблекрушения, презрительно взирая на слабые и жалкие попытки спасения, которые ее дети предпринимали визитами, вроде нанесенного сегодня ей дочерью Вилли. Леди Райдал ничего не умела, но точно знала, как и что должно быть сделано. Ее вкусы в ведении хозяйства, выборе еды и цветов были безупречны и оригинальны, однако она считала, что достойных причин обращаться к ним уже не осталось, и вся ее эксцентричность и живость, запомнившиеся Вилли, теперь приобрели затхлый оттенок, подернулись плесенью жалости к себе. Собственную жизнь она считала трагедией; ее союз с музыкантом был мезальянсом, но к вдовству, как только оно началось, она отнеслась со всей серьезностью, и даже теперь, спустя два года