мог бы взять кого угодно, тем более что ты не так уж и силен в программировании. Но я думаю, что мы не чужие люди, а вот ты….
– Михаил Борисович, я думаю, мы полностью обсудили этот вопрос, – распалился я. – Если я вам не подхожу, я сегодня же напишу увольнительную!
Мишка потрепал меня по плечу и оттолкнул.
– Дурак ты, Паша. – Я, признаться, и сам чувствовал себя полным идиотом. – Вспомни-ка… Ирину.
Сердце предательски дернулось, комната наполнилась звенящей тишиной. Ирина, Иришка, Иришечка, где ты сейчас, моя ласковая? Сука подколодная. Темноволосая, черноглазая, высокая, тоненькая, смеющаяся. Ирина Омаровна Рахметова. Моя бывшая жена.
– И скажи мне по совести, Паша, прав я или нет, – добавил Мишка сочувственно, у меня, наверное, на лице было написано все, что я пережил за те адовы два года.
– Прав, Миша, – кивнул я, тяжело поднимаясь. На бутерброды с кофе даже смотреть не хотелось. – Сколько сейчас, шесть? Надо отпускать народ и закрывать лавочку. Я пойду.
– Паша, а давай-ка сегодня Людмилу навестим, – с напускным оживлением предложил Миша. Он разволновался. – Она девочек пригласит, кутнем….
– Хватит, все нормально, – отрезал я зло. – Я все понимаю. Сам дурак. До завтра, Миша.
– Завтра суббота, – печально сказал Мишка.
Я почувствовал себя виноватым за свою резкость. Мишка все–таки лучший друг…. Но на хрена же было Ирину вспоминать?!
– Тогда до понедельника, – улыбнулся я. – Кутежа сегодня не получится, ко мне в восемь пацан один придет – знакомиться со знаменитым писателем. Такой спектакль упускать нельзя.
У Мишки явно полегчало на душе.
– Ладно. Звони, если что.
– Ага, и ты, – кивнул я и вышел из офиса.
Ни продавщицы, ни кассира уже не было. Уборщица, баба Клава, домывала последние полметра перед дверьми на улицу. Проходя мимо, я поздоровался, спросил о самочувствии, как обычно. Настроения не было. Бабка, кряхтя, сказала, что стара, но еще выдюжит. Молодец бабка, – подумал я. Пол блестел, как стеклянный. Ни пылинки, ступить страшно. Я оделся, закрыл подсобку и пошел на остановку.
Моросил дождь. Было мерзко, туманно и слякотно, нахохлившиеся под зонтами люди в темном демисезонном, нахохлившиеся голуби. Брызжа грязной водой, мимо неслись машины. На другой стороне был рынок, там, несмотря на непогоду, толпился народ. Я, невольно начав подбирать слова, глядел на пробившуюся на проталине у теплотрассы траву, на такую в этот час яркую желтую банановую корку, которую поток воды крутил на решетке водостока, когда подъехал уже полный автобус. Люди штурмовали вход, я вскочил последним, какая–то тетка с кошелкой прижала меня к дверям. Прошла кондукторша, вытурила мужика без билета. Чтобы он прошел, мне пришлось вылезти прямо в лужу. Ноги тут же промокли. Я уже начал ненавидеть этот день. Постепенно, чем дальше от центра, тем меньше становилось пассажиров, почти все рассосались. Моя остановка была предпоследней, я выскочил, добежал до дома, о том, что в восемь ко мне кто-то придет,