в цирк, а на большие матчи – как в театр. Чтобы не растерять последние иллюзии, телевизор лучше не включать.
Современное изобразительное искусство мне чуждо. Художественные галереи, выставки порой напоминают пункты по приёму металлолома. Кто туда ходит? Узкий контингент, тусовщики, случайные любопытствующие. Неразвитый вкус легко обмануть суперматизмом, равно как и суперреализмом Церетели и Шилова. Последние носят невидимую тогу гениальных и самодовольно разгуливают нагишом, наподобие известного сказочного короля.
Вчера по ТВ в качестве десерта показывали набережные Ниццы, каналы Венеции, лесистые склоны Капри. Но я знаю на практике: чтобы почувствовать, ощутить, мало пробежаться глазами и даже ногами, надо пожить, погулять в тишине, иначе впечатления сотрутся, как они стираются от наскоков на Эрмитаж или Лувр. Нужно долго сидеть в одном зале и смотреть на одну картину, чтобы она что-то в тебе изменила, вошла в печёнку и осталась, если не навсегда, то надолго. Глаз – сложное устройство, тесно связанное с чувствами. Мы годами ходим по одним и тем же улицам, мимо домов, цвета которых не можем вспомнить. Спросите: сколько там окон, есть ли карнизы и цоколь, какой формы крыша? Запомнится, только если вдруг протечёт.
Сегодня искусство у нас – сиротка, озабоченная копеечкой, отсюда непристойный зуд калечить классику на современный лад, оттого нынешний театр для меня тоже потерян. Я не понимаю его мнимой глубины и многозначительности. Когда вместо декораций стоят три стула, а голые актёры претендуют на аллегорию беззащитности, одолевает тоска. Автор отсутствует, есть лишь выкрутасы режиссёра, рвущегося быть круче своих коллег. Актёров, даже откровенно третьестепенных, если они намозолили глаза в кино или по телеку, принято обзывать великими. И говорящий, и слушающие знают истину, но между ними как бы соглашение на ложь: ну, жалко что ли приподнять над действительностью чью-то куцую жизнь? Другие, подлинно крупные таланты, мало знакомые публике в лицо, напрочь задвинуты в глубь истории театра.
Много времени сегодня на телевидении отдано церкви. Подозрительно много, ведь истинная вера, как и глубокие интимные чувства, чужда публичности. Разумеется, церковная система, чтобы существовать и развиваться, должна иметь структуру, поддающуюся управлению, способную подавлять инакомыслие. Это коробит. Проповеди, морализаторство, пышность нарядов якобы призваны поддерживать силу веры. Власть, не имея привлекательных для народа идей, пытается заменить их религией, вовлечь церковь в свои игры, массово возвращает утраченные помещения и монастыри, пропагандирует церковные праздники. Но ведь у нас светское государство и церковь от него «отделена». Показушные объятья церкви с властью выглядят опасными для общества. Что-то похожее мы уже проходили.
Когда-то Иисус обещал прощение и рай тем, кто покается и поверит, а потом бедные, которых большинство, уверовали в нового бога – коммунизм, при котором, если не дети, то внуки будут счастливы. Это была такая же иррациональная,