приходилось обычно с 6 ч. утра и до 10 ч. вечера. Крестили детей до 16-летнего возраста. Одновременно приводили по 25–30 и даже 100 детей. С августа по ноябрь 1941 года отец И. лично крестил три с половиной тысячи детей.
Девушки, певшие в хоре, приходили в другие приходы, не имевшие хоров, делая иногда пешком по 25–30 верст. То же усердие наблюдалось при ремонте и уборке церквей. Во время проповедей народ вздыхал и плакал, а в конце проповеди вслух благодарил проповедника» (Алексеев В. И. Русская Православная Церковь на оккупированной немцами территории // Русское возрождение, № 14. Нью-Йорк, 1981).
Когда моя сестра Галина в 1990-е годы приехала из Пскова в Гдов часа за полтора на автомобиле, она живо представила себе, как в военное время в прифронтовой полосе, в которой действовали партизаны, отец ездил из прихода в приход. Его возили крестьяне на телеге. Иногда случалось, что приходит мужичок, говорит: «Батюшка, поле вспахать надо, не могли бы вы поехать дня на 2–3 позже»? Отец шел им навстречу и соглашался. Несмотря на занятость, он писал статьи для журнала «Православный христианин», печатный орган Миссии, а также принимал участие в деятельности латвийской организации «Народная помощь», помогавшей жителям оккупированной немцами области.
Долгое время мы ничего от отца или об отце не слышали. В то время рижане принимали в свои семьи русских детей из концлагеря Саласпилс. Мама очень хотела усыновить мальчика, но не зная, жив ли отец, не решилась.
Уже в бытность в Пскове, куда его назначили помощником начальника Миссии, отец ратовал за открытие школ и преподавание в них Закона Божия. Комендант, пожилой прибалтийский немец, ему сказал: «Да, батюшка, конечно, школа должна существовать. С Богом!». Через день-два отец приходит в школу, а там закрыто. Какой-то эсэсовец выходит и говорит: «Я не разрешаю». Отец Иоанн бежит к коменданту и рассказывает о случившемся. Комендант говорит: «Я выше него по званию, и я разрешаю». Школу открыли, и Закон Божий в ней преподавался.
В Пскове свирепствовал тиф. Отец заболел после посещения больных сыпным тифом. Немцы хотели забрать его в больницу, но благочестивые старушки не отдали его и выходили. Заклеили окна и двери, ходили к нему через небольшое отверстие. Отец с содроганием вспоминал, как на него в бреду лились потоки крови с потолка. Помню, как мы встречали его на вокзале еще слабого и больного, с наголо обритой головой. Он стеснялся, что волос нет, ходил в скуфейке. Когда отец окреп, владыка Сергий назначил его ключарем в Рижский кафедральный собор. Жили мы по-прежнему в женском монастыре.
Двоюродная сестра Тамара, выросшая в доме дедушки в деревне, рассказывает, как бабушка во время войны спасла дедушку от смерти: «Немцы думали, что дедушка – еврей (он всегда ходил в рясе, с длинными волосами и бородой), и хотели его убить. Бабушка, хорошо знавшая немецкий язык, бросилась к ним со словами: «Das ist mein Mann, Priester, kein Jude». Немцы потом приходили в церковь и извинялись». Тамара рассказывает и другую историю: «У нас в доме жила чета евреев, бабушка с дедушкой с ними