у последних четных коридоров, лейтенант остановился и приложил ладонь к гладкой панели. Широкие ворота раздвинулись, и Тихона втащили в большую комнату, залитую ярким светом. Помещение было пустым, лишь в центре, на круглом возвышении, стояла плоская койка с четырьмя вертикальными мачтами по углам.
Курсанты вошли и расположились амфитеатром, оставив узкий проход от ворот к несимпатичному ложу. Тихоном овладела смутная тревога. Несомненно, кровать предназначалась для него, однако едва ли наказание сводилось к прилюдному сну или чему-то в этом роде, да и металлические столбы выглядели жутковато.
– Я ни в чем не виноват, – запротестовал он, заранее зная, что это бесполезно.
– Курсант Тихон, кубрик сорок три – семьдесят четыре, в Школе с две тысячи двести девятнадцатого года, – представил его лейтенант. – Совершил действие, противоречащее здравому смыслу. С учетом глубокого раскаяния… – Игорь вопросительно взглянул на Тихона и вновь поднял голову к потолку, – …раскаяния и обязательства не повторять подобных поступков назначается кара в четыре балла.
Сержанты подвели Тихона к возвышению и, силой уложив на кровать, тут же отскочили в стороны. Мачты издали угрожающее гудение, и он осознал, что не может подняться. Невидимая сила прижала его к холодной поверхности и прошла вдоль тела упругой волной. За ней прокатилась другая, быстрее и плотнее, потом третья и четвертая – волны превратились в свинцовую рябь, сдирающую кожу и дробящую кости.
Тот, кто придумал слово «боль», вряд ли хорошо представлял, что это такое, иначе он выбрал бы другое созвучие, длинное и мучительное, как завывание издыхающего зверя. Тихон не мог кричать, судорога стиснула ему горло, но то, что он испытывал, то, что творилось в его каменеющем мозгу, было самым настоящим ревом.
Тихона трясло всего несколько минут, но за это время он пережил куда больше, чем за все шестнадцать лет жизни. Он увидел, как белый потолок мутнеет и завязывается в узел, как четыре согнувшиеся мачты пьют его кровь, но самым страшным казалось то, что он был не в силах ни увернуться, ни закрыть глаза. Тихон так и не понял, за что его наказывают.
Он перекатил зрачки вбок – курсанты стояли по периметру, отрешенно наблюдая за его страданиями. Примерно сто человек, явившихся для того, чтобы полюбоваться на чью-то смерть.
Внезапно он заметил Анастасию. Сжав острые кулачки, она слегка раскачивалась из стороны в сторону и что-то неслышно напевала. Тихон никогда не пробовал читать по губам, но сейчас у него получилось. Анастасия повторяла одно и то же:
– Терпи, мальчик, мы все прошли через это.
Фраза была нескладной и острой, точно кривая иголка, и никак не хотела укладываться в голове. Все прошли… Зачем? И кто – все? Сотня курсантов? Сотня, осенило Тихона. То, что коридоры пустуют, ни о чем не говорит. Когда надо, люди покидают свои кельи и собираются вместе. Школа существует. Курсанты учатся. Значит, у Конфедерации еще есть какая-то армия, и они еще кому-то нужны.
Но почему они так равнодушны? Люди, живущие