Да, но у вас правда хороший.
ОН: Кофе вы будете? Или на службе?
Я: Буду.
На часы глянул.
ОН: Ну, тогда в другой раз. У меня обед кончается. А об исповеди подумаю.
Глаза поднял.
Серые, как у Джереми.
ОН: Доверять вам можно?
И ведь Иудой себя чувствуешь, Кэт.
Улыбнулся.
ОН: Ладно. До скорого, патер. Если что, я за вами Мерседес пришлю.
Кэт,
Я вообще не успеваю тебе писать. Такая жизнь стала! Фриц упал мне на голову, пробил лоб, я их все-таки убрал. Подвесил на кухне. Молился за Гильку.
Мальчик Мерседес не прислал.
Сегодня исповедовался.
Кэт! Что это было!
В обед я услышал звук мотора, он вышел из машины при полном параде – форма сияет. Бляшки, нашивки, фуражка – вот – фуражка это, не кепка у них. В сапогах. Сапоги гвоздями по камню стучат. Так он прямо, уверено в церковь зашел, ко мне шаг чеканил, я подумал – всё, точно арест. А он подходит, свеженький такой – ариец, ариец – пойдемте, говорит. У меня опять руки для наручников запястьями уже собрались, а он добавляет, командно так – не громко, не крикливо, но повелительно очень – «на исповедь». Так «на расстрел» произносят, а он мне – «на исповедь».
Подошли к кабине, сели. У меня сердце в самой гортани стучит.
Он фуражку на подставочку положил и молчит.
ОН: Ну. Начинайте.
Я: Я слушаю тебя, сын мой.
ОН: Вообще у меня мать прямо повернутая католичка. Я в детстве в церковном хоре пел. Месяц. Или меньше… нет, больше. Недолго, в общем.
Молчит.
Я: Когда последний раз ты исповедовался?
ОН: Лет в четырнадцать, может. Больше десяти лет назад. Нам бы быстрее, время у меня ограничено.
Тишина.
Я: Какой грех давит тебе на душу, сын…
ОН: Никакой.
Так.
ОН: Ничего на меня не давит, мысли только.
Я: Какие?
Молчит.
Я: О чем-то ты же думал, когда деву Марию просил, марки ей жертвовал, в зале…
ОН: Нет, тогда я как раз не думал.
Я: А… как… зачем, что толкнуло…
ОН: Жить не хотелось. Вам всегда хочется жить?
Я: Бывают времена апатии, сын мой, когда руки опускаются, отчаяние…
ОН: Да нет! Какая апатия? Просто жить не надо.
Я: Я, извините, не понимаю.
ОН: Ну вам никогда не хочется просто не быть, чтоб тело сдохло, черви его сожрали и всё? Ничего больше. Небытие, если угодно. Вот мне тогда жить не хотелось.
Я: Уныние…
ОН: Патер! Какое уныние? Уныние это у жирных домохозяек, которым у камелька поныть надо. Такую один раз кованым сапогом пнешь, она птицей взлетит. Не надо меня вашим унынием, отчаянием, я не «передай все в руки божия» слушать пришел. Бывают просто моменты, когда жить не хочется, и никакого бездействия или апатии. Не хочешь жить и точка. Но живешь. Я даже знаю, почему это теоретически – от ненависти к себе. Раньше думал – из страха, но нет, или даже если и из страха, то страх тоже из ненависти к себе.
Я: Какого страха?
ОН: Не сделать. Не добиться – не доплыть, не дойти. Из всех