месте. 19 мая 1649 г. в ходе пуританской революции парламент провозгласил: «Народ Англии… постановил быть политическим сообществом и свободным государством (state) и отныне управляться как политическое сообщество и свободное государство (state) высшей властью этой нации – представителями народа в парламенте». Джон Мильтон назвал короля «врагом народа» (4, с. 70).
Казалось бы, и у нас случилась та же история. Николай, «враг народа», был казнен, и суверенитет перешел к этому самому народу. На самом деле у нас случилась иная история. Чтобы описать ее, воспользуюсь языком теории Русской Системы. К концу XIX – началу ХХ в. все три элемента Русской Системы постепенно теряли свои фундаментальные качества. «Лишний человек» освобождался от своей «лишности» и все более и более превращался в то, из чего впоследствии могло сформироваться общество (в смысле: «гражданское общество»), точнее – некоторые его сегменты. Популяция, т.е. население, у которого похищена субъектная энергия, потихонечку обретала эту энергию. Таким образом, всё – вроде бы – шло к зарождению (или возрождению) полисубъектности, полисубъектной политии. Более того, загнанные петровской революцией в антагонистические субкультуры – «старомосковскую» и «европеизированную, европейскую на русской почве» – Популяция и Лишний человек находили общий язык, разрушая и вырываясь из культурно-замкнутых, автаркических миров. Сдавал свои позиции и патримониальный порядок: собственность с трудом, но отделялась от власти. Резко усилилась дифференциация, имущественная и пр., в эгалитарной по «замыслу» и сути передельной общине.
Существенно менялась и Власть. Она последовательно теряла свой моносубъектный и персонифицированный характер. Все то, что сотворили Иоанн Грозный и Петр Великий, демонтировал – и вполне успешно – Николай Александрович Романов. Но… историческая логика функционирования Русской Системы, ее традиции, обычаи, табу и т.п. оказались сильнее, чем все эти эмансипационные трансформации. Царь превратился в «лишнего человека», никому-не-нужного – ни образованному обществу, ни бюрократии, ни военным, ни народу. Он был необходим лишь своей семье, той самой privacy, к которой стремился всю жизнь. Как только персонификатор Власти стал человеком (а на Руси все «человеки» – «лишние»), она (Власть) закончилась. Правда, как это впоследствии выяснилось, не навсегда. Правда, выяснялось это впоследствии, а тогда казалось – навсегда. Правда, в монархической форме – навсегда.
Парадокс: самодержец – «лишний человек», т.е. антипод самого себя бывшего. Помимо прочего, это означает победу Русской Литературы над Русской Властью. Однажды (эссе «Русский Гамлет») я уже писал, что русский ХХ век во многом явился результатом Русской Литературы предшествовавшего столетия. Революция словно вырвалась из чернильницы Литературы. Я писал, что весь XIX в. Литература пыталась построить новую – альтернативную существовавшей «русско-системной», «властномоносубъектной», «закабаленно-популяционной» – Вселенную. И в поисках образа субъекта, вокруг которого этот лучший универсум