государственными заботами гражданина. Уход в частную жизнь не принес ему ничего, кроме облегчения. Старая госпожа Нарышкина передала мне его слова: “Как хорошо, что не нужно больше присутствовать на этих утомительных приемах и подписывать эти бесконечные документы. Я буду читать, гулять и проводить время с детьми”. И это, добавила она, была отнюдь не поза» (там же, с. 232).
Конечно, мне могут возразить: за это «очеловечивание» (или «вочеловечание») Русской Власти страна заплатила страшную цену. Нам нужен был твердый и решительный правитель, а не толстовский персонаж, чеховский интеллигент и пр. – Что ж, по-своему эти оппоненты правы. Но, замечу я, уход Николая II не случайность, он подготовлен всем после-петровским развитием русской истории и русской культуры.
Не правда ли странно, столь далекий от всех политик поэт, «нэбожитель» (как говорил Сталин) и т.п., а понял – вроде бы единственный в нашей большой литературе? – кем был Николай II. – «Двойником» Юрия Живаго (кланяюсь за эту мысль Б. Парамонову). Причем, понял это задолго до написания «Доктора». Ведь еще в «Высокой болезни» (1923) он с нескрываемой симпатией говорит о государе, о «царском поезде», пытавшемся в конце февраля – начале марта Семнадцатого вырваться из круга «предательства и каверз». Причем здесь контрапунктом Николаю II появляется фигура… Но послушаем…
«Все спало в ночь, как с громким порском / Под царский поезд до зари / По всей окраине поморской / По льду рассыпались псари. / Бряцанье шпор ходило горбясь. / Преданье прятало свой рост / За железнодорожный корпус, / Под железнодорожный мост. / Орлы двуглавые в вуали, / Вагоны Пульмана во мгле / Часами во поле стояли, / И мартом пахло на земле. / …И уставал орел двуглавый, / По Псковской области кружа, / От стягивавшейся облавы / Неведомого мятежа. / Ах, если бы, им мог попасться / Путь, что на карты не попал! / Но быстро таяли запасы / Отмеченных на картах шпал».
Разумеется, это не просто описание реальной ситуации, это – метафора. Речь идет об историческом пути и карте истории, о западне и тупике, в которое попало самодержавие (интересно и значительно замечание того же Бориса Парамонова: «Распутинщина была трагически неудачной попыткой русской монархии обрести национальный стиль. В этой попытке она и сама кончилась, и нацию отдала во власть враждебным силам» (10, с. 314). – Ничего, ничего! Национальный стиль будет обретен именно «во власти враждебных сил». Скоро на смену Гришке Распутину на «брега Невы» явится Гришка Зиновьев. И весь этот интернациональный сброд вкупе с мужицко-солдатским бунтом заложат основы Совдепии, которая и воплотит чаямый веками «национальный стиль»). – И здесь Пастернак постепенно начинает вводить в «игру» ту саму фигуру: «Они сорта перебирали / Исщипанного полотна. / Везде ручьи вдоль рельс играли, / И будущность была мутна. / Сужался круг, редели сосны, / Два солнца встретились в окне, / Одно всходило из-за Тосна, / Другое заходило в Дне».
Тосно – это железнодорожная станция неподалеку от Петрограда,