термин – «лишенцы». Это «бывшие», среди которых бывшие «лишние люди» составляли немалую часть. Только закреплены были не их права, а то, на что они прав не имели. То есть не наличие чего-то, а его отсутствие. Называлось: «поражение в правах». Вот уж воистину поражение.
Результатом всех этих (и иных, разумеется) процессов стал, по словам Иосифа Бродского, «абсолютно имперсональный характер происходящего»…
Но вернемся к Николаю II. Его путь, судьбу, природу глубоко понял и нашел неожиданную параллель философ Борис Парамонов. – «У Живаго есть в романе… двойник – государь Николай II, появляющийся на фронте в Галиции: “…он был по-русски естественен и трагически выше этой пошлости”. “Пошлость” здесь у Пастернака – история, империя, война, “народ”. Русский царь сделал то же, что Живаго, – ушел из истории в семью» (10, с. 314). – Повторю: это невероятно тонкое и умное наблюдение. В особенности сравнение Николая Романова и Юрия Живаго. Ведь доктор, как мне уже неоднократно приходилось писать, «лишний человек», переставший быть «лишним», превратившийся в «модальную личность». Исторически и социологически Юрий Андреевич Живаго есть преодоление проклятия Русской Системы. Правда, пока еще «история» и «социология» имеют здесь метафизический характер. Хотелось бы побольше «физики», «наличности», но и это уже немало. И даже за это доктору Живаго пришлось заплатить жизнью.
Те же задачи, но, так сказать, в своей сфере решал Николай II. Однако мы еще поговорим об этом. А сейчас – вот весь пассаж, посвященный последнему русскому императору. «Живаго рассказывал Гордону, как он видел на фронте государя… В сопровождении великого князя Николая Николаевича государь обошел выстроившихся гренадер. Каждым слогом своего тихого приветствия он, как расплескавшуюся воду в качающихся ведрах, поднимал взрывы и всплески громоподобно прокатывающегося ура. Смущенно улыбавшийся государь производил впечатление более старого и опустившегося, чем на рублях и медалях. У него было вялое, немного отекшее лицо. Он поминутно виновато косился на Николая Николаевича, не зная, что от него требуется в данных обстоятельствах, и Николай Николаевич, почтительно наклоняясь к его уху, даже не словами, а движением брови или плеча выводил его из затруднения. Царя было жалко в серое и теплое горное утро, и было жутко при мысли, что такая боязливая сдержанность и застенчивость могут быть сущностью притеснителя, что этою слабостью казнят и милуют, вяжут и решают.
– Он должен был произнесть что-нибудь такое вроде: я, мой меч и мой народ, как Вильгельм или что-нибудь в этом духе. Но обязательно про народ, это непременно. Но, понимаешь ли ты, он был по-русски естественен и трагически выше этой пошлости. Ведь в России немыслима эта театральщина…» («Доктор Живаго»).
Это – и по своему духу, и по стилистике совершенно толстовская проза. И толстовская этика с ее делением человечества на людей «мира» (добра) и «войны» (зла). Николай II безоговорочно отнесен