забрана решёткой, её можно было открыть и посмотреть вниз… В комнате не было ни компьютера, ни телевизора, ни радио, ни газет или журналов, ни книг – ничего, что хоть как-то могло скрасить вынужденное, а не добровольное пребывание в ней. В официальном постановлении по поводу препровождения Лоэн в это узилище было сказано, что подследственная помещается под «домашний арест», но, поскольку она является «прибывшей» и не имеет места проживания на территории Риноса, то временно помещается «под надзор».
Лоэн находилась в страшном волнении за Джеральда и не совсем понимала, что происходит. Она корила себя за то, что последние два месяца была занята только своими переживаниями, своей ностальгией по дому, которая приобрела масштабы болезни, и не замечала никаких перемен в Джеральде. Более того, она его просто изводила. Она не допускала его к себе, но и не отпускала и на полметра. Она «не хотела» его «здесь», на чужбине, она «хотела» его «там» – в их доме, на родине. Она словно уничтожала его «по кусочкам», желая, чтобы он каким-то образом поскорее вырвал их из Эннау. Ей казалось, что Джеральд, этот человек без Родины, не имеющий привязанности ни к одному месту в разбросанной по всему белому свету Теонии, не понимал её состояния, не мог облегчить её страдания хотя бы со-переживанием, хотя бы тем, что испытывал бы те же самые чувства, думая об их Доме, об оставленных мечтах, друзьях, делах, обо всей той атмосфере праздника, счастья, успеха, в которой она жила. Последний месяц она часто едва сдерживала себя, чтобы не обрушиться на Джеральда, который её отыскал в этих дебрях и спас, и от которого мало что зависело теперь, с яростью, с отчаянными упрёками. Она бросала ему в лицо самые обидные слова – в пароксизме своей ностальгии. Она устала смертельно, ей казалось, что она скоро умрёт, умрёт, так никогда и не увидев больше своего дома, никогда больше не испытает того счастья, которое у них с Джеральдом было, было – потому что это был их родной дом, родная стихия, родной Кантан. Всплески отчаяния сменялись безнадёжной тоской, унылой безответностью, бесчувствием. Она ничего не видела, и не замечала, как страдал Джеральд. Минуты, когда ему удавалось отвлечь её, «вытащить» на люди, были редки, за ними, как правило, следовал новый приступ ностальгии, упрёков. Никогда он не видел её такой. Такой безмерно уставшей и опустошённой. Никогда он так не любил-жалел её, как в эти последние месяцы ожидания случая, который бы помог им вернуться на родину, в Кантан. Он-то его считал Родиной – и потому что родился там, и потому что в доме, их доме, о котором так тосковала Лоэн, и для него были все радости. Лоэн как бы не понимала, что и им владеет такая же ностальгия, и он – на надломе. Просто он, забыв о себе, старался вытащить её из этого «огня» – как пожарный, бросившийся из последних сил за ребёнком в горящий дом. Его «стратегией» – теперь-то она это осознала – была ласка-терпение-терпение-ласка. И вот, когда случай представился, она воспряла.