вложила в образовавшийся в хлебе оттиск.
Безудержный голод взял верх над Олькиной гордостью и она, спешно вымыв руки в ближайшей луже, вытерла их о подол и, предвкушая лакомство, снова подбежала к сестре:
– Вот. Смотри – я вымыла! Ну, только капельку… А, Ань? Дай…
– А ты скажи: «Дай ми-не».
– Дай мине… – собираясь вот-вот разрыдаться, промямлила Олька, явно не ожидавшая никакого подвоха.
– Га-га-га-а! – потешались они уже на пару с Толькой.– Так у тебя же рука в говне-е! Вымой руку – тогда дадим!
– Ну я же… вы… мыла…
В итоге Анька с Толькой заглотили добычу сами, а зареванную Ольку увела к себе во двор Аркашкина бабушка Ася:
– Аркашку, ладно, обидели, чего свою-то донимаете? Бисмилля…
– А она и не наша! А ее нам татары подбросили, а мама ее просто подобрала-а! Вот так-уш-ки!! – заявила Анька, высунув язык в след уводящей Ольку соседке.
– Побудь тут, пока эти шайтаны угомонятся, – сказала Аркашкина бабушка, заведя Ольку в свой двор, и продолжила хлопотать над растопкой самовара.
– Слыхала, что кричат эти бесенята? – повернулась она к подошедшей невестке.
– Ну, – ответила тетя Нэля, пристально разглядывая Ольку, – да она и правда больше на нас похожа, чем на них…
– Бисмилля… Болтаешь, чё попало… да еще и при ней. Отрежь вон лучше им с Аркашкой еще хлеба, у него же эти черти отобрали, – проворчала бабушка, кивнув в сторону забора, за которым все еще доносилось гоготание Олькиных родственников.
Ольку, и на самом деле, из всех детей в семье выделяли темные густые волнистые волосы, большие глаза, и безупречно чистая матовая кожа. Но это, скорее, потому, что в жилах их отца текла толика казаческой крови, а у матери – благородной польской, что, очевидно, в большей степени и сказалось на облике их младшей дочки. Зато всем четверым в наследство от предков достались очень выразительные глаза; разве что Олькины, темно-зеленые, почти карие, были чуть больше.
В соседском дворе Олька начала успокаиваться, абсолютно не придавая значения тому, что сидит она и сидит себе на корточках, покачиваясь, на трубе от самовара… А когда огонь был разожжен, и бабушке Асе понадобилось устанавливать злосчастную трубу, та и обнаружила ее под ногами Ольки, но только приплюснутую и теперь ни на что не пригодную.
– О-о?! А я её ищу… Ты… да ты, что натворила-то, а?! Да она же и так уже еле-еле… Бисмилля рахман рахим… Ах, ты, шайтанка эдакая!.. – хватаясь то за трубу, то за голову, вскричала Аркашкина бабушка.
– Ма-а-а-ма-а-а!… – Олька до полусмерти напуганная внезапным перевоплощением добрейшей бабушки в разгневанную, вооруженную сплющенной трубой, злющую до умопомрачения бабу-ягу, с воплем рванула в сторону своего огорода.
Дома она забилась под топчан и, похоже, не собиралась выползать оттуда до конца всей своей ничтожной и никчемной жизни. Только здесь, в единственном укрытии, она смогла дать