привезти паспорт пациентки, две смены белья, кружку, ложку и ещё какие-то мелочи. Вера спросила, каково её состояние. Ей ответили: речь нарушена, паралич правой половины тела. Состояние тяжёлое, но стабильное. «Ну и ладно, – думала Вера, шагая по плитам Арбата. – Не буду ничего говорить ей про Дениса. Окрепнет, тогда и узнает». Дело было к вечеру. На Арбате зажглись фонари. Они смотрелись тусклыми звёздами в сиреневом вечернем воздухе августа. Было много гуляющей и поющей молодёжи.
– «Во дворе, где каждый вечер всё играла радиола, где пары танцевали, пыля…» – пел гитарист, стоя перед памятником Окуджаве. Ему в кепку бросали монеты, серые и жёлтые, достоинством в пять и десять рублей. Припозднившиеся художники углём чертили на бумаге портреты прохожих.
Леокадия Львовна жила метрах в пятидесяти от Вахтанговского театра, в двухэтажном домике. Первый этаж занимали магазины, второй, оставался жилым. Там находилась коммуналка, в которой жили три одинокие старушки. Вера поднялась по ветхой лестнице, позвонила в звонок. Послышались шаркающие шаги. Её долго разглядывали в глазок. Потом загремели замки и цепочки, и Вера вошла. Она была в этой квартире всего пару раз и достаточно давно. Здесь был удивительный запах. Всякое жилище имеет свой запах. Дома, где живёт молодёжь, пахнут свежим снегом. Многодетные семейства, борщом и лекарствами. Одинокие конурки пахнут кошками или водкой. Квартира, где обитала мать Дениса, пахла старостью. Это был душный и родной запах слежавшейся норы. В нём бродили молекулы пошлых столетий. Включив воображение, можно было представить в этой квартире каких-нибудь титулярных советников, «незнакомок» Крамского, в шляпках и высоких ботинках, соцслужащих, толстовке и кепке, обременённых большими портфелями, весёлых ткачих-ударниц, в красных косынках, хлопочущих возле примуса. Любые фантомы. А за окном шумел и веселился реальный мир. Он назывался – старый новый Арбат.
Вера вошла в комнату Леокадии Львовны, нажала на тугие шпингалеты и распахнула окно. Окно было маленькое, раз в шесть меньше, чем в современных домах. В комнату тотчас ворвался шум улицы. Полы в квартире были дощатые, скрипучие. На обоях полустёртые розы. На трюмо пустые флаконы из-под старых советских духов. На стене – портрет покойного мужа, написанный с его фотографии знакомым художником. Денис был похож на отца. Козлов-старший был изображён в синем прокурорском мундире. Его невзрачному лицу художник придал строгости и значительности. Вера залезла в шифоньер и стала доставать оттуда полотняные рубашки, носки, тёплые трико. Сзади неслышно подошла соседка Леокадии Львовны, Анна Герасимовна. Ей было, по меньшей мере, лет девяносто. Роста она была низенького, с десятилетнего ребёнка, но широкая, словно юбка на кринолине. Старый шёлковый халат, вылинявший почти до белизны, как и глаза старушки, тапочки, седой пучок из редких волос. Анна Герасимовна смотрелась древней бабушкой, но голова у неё была в порядке. Она присела возле Веры на диван и сообщила, что их третью соседку забрали к себе родственники.