по всему миру и во всех возможных средах, часть из которых бумерангом вернулась в Японию.
Далее, ошибочно полагать, что посткатастрофный период – это процесс восстановления прежней жизни и прежнего социального порядка. Более 30 лет назад я высказал гипотезу, что возврата к прежнему состоянию быть не может [Яницкий, 1986]. Это не означает, что пострадавшие обязательно попадут в худшие условия. Но это означает, что даже после полной физической и психологической реабилитации у пострадавших будет совсем иная жизнь. Иными словами, реабилитация совсем не всегда равнозначна полному восстановлению прежней среды или адаптации к новым условиям жизни. Фигурально выражаясь, можно утверждать, что катастрофа – это та же всем известная перестройка, только гораздо более радикальная и совершаемая в сжатые сроки. Следуя этой логике, можно с уверенностью утверждать, что в реабилитационный (после катастрофы) период число и степень напряженности социальных конфликтов возрастают. Особенно когда реабилитация после катастрофы производится в режиме «ручного управления», т.е. по мере формирования противоборствующих социальных сил, поступления жалоб от пострадавших или возникновения конфликтов уже в новых, посткатастрофных условиях. Еще более опасны посткатастрофные конфликты, которые могут тлеть годами и десятилетиями.
В литературе часто разделяют катастрофу, определяемую в терминах материальных и людских потерь, и катастрофу как социологическую категорию, определяемую в терминах изменения социальной структуры и социального порядка [What is a disaster? 1998]. Поэтому западные авторы полагают, что правильным с социологической точки зрения будет вопрос не «Что такое катастрофа?», а «Какие структуры и порядок действовали до катастрофы и как они изменились после нее?» [Fisher, 2000, p. 93; Curtis, Aguirre, 1993]. Ключевыми терминами, помимо указанных выше, являются «изменения» и «адаптация». C этими утверждениями нельзя полностью согласиться. Во-первых, адаптация отнюдь не означает реставрации прежнего порядка. Как мы показали ранее на конкретном примере, это вообще практически невозможно [Yanitsky, 1999], что было эмпирически подтверждено позже многолетним изучением социальных и экологических последствий Чернобыльской и других катастроф. Во-вторых, одно дело – адаптация на прежнем месте, т.е. восстановление прежней структуры и функций социальных и природных систем, и совсем другое – адаптация на новом месте и к иным условиям. В-третьих, принципиально важно, что форма и степень адаптации (к новым условиям) зависят от характера и масштаба катастрофы. Фукусима – это одно, лесные пожары – другое, ледяные дожди – третье и т.д. Чтобы «адаптироваться», надо знать характер, степень поражения и формы трансформации (риска), т.е. все те же метаболические процессы, а следовательно, уметь переводить данные о них на язык социологии и политики. Отсюда и императив междисциплинарного подхода при анализе катастроф.
Западные социологи,