на Петербург. Марсово поле, потом налево по набережной реки Фонтанки, где даже в темноте туристы пытаются попасть монеткой в Чижика-Пыжика. Рядом с цирком мы повернули на Караванную улицу, а потом, минут через десять, уперлись прямо в Невский проспект. Он гудел и зазывал в свои рестораны, но у нас с Марком был свой кошерный пункт назначения. На углу с тратторией, об открытии которой я как-то писала для одного издания, мы свернули на хорошо известную улицу Рубинштейна. Она воспета прессой как питерская ресторанная мекка и славится своими гастрономическими и алкогольными изысками. Культ улицы Рубинштейна вспыхнул за очень короткий период. Когда-то там ничего не было, кроме двух театров и трех ресторанов. Но в какой-то момент, несмотря на бессовестно растущую аренду, одно за другим стали открываться заведения. За несколько лет эта улица превратилась в негласный символ питерской тусовки, где летом нет свободных мест нигде, кроме ресторанов с белыми скатертями. Туристы, экспаты, менеджеры и безработные – вы можете встретить там всех, включая своего соседа по площадке, которого никогда до этого не видели. Не доходя до Пяти углов, мы с Марком притормозили у памятника Довлатову.
– Люблю, – тыкнув пальцем в бронзового великана, сказал мне Марк. – Он заставляет меня смеяться, когда все остальные уже бессильны. Много раз, сидя один в комнате, я проводил с его книгами целые недели и чувствовал, что внутри меня снова разгорается желание жить. Он уже там, а я еще здесь благодаря ему.
– И как часто у тебя случаются такие приступы затворничества?
– Да по-разному. Я в такие периоды либо читаю, либо сплю. На большее вообще не способен. Даже сексом не занимаюсь, если хочешь знать. Но сейчас я полон энергии и сил, так что буксовать не собираюсь.
– Ну уж про твою сексуальную жизнь мне в последнюю очередь хочется знать, – съязвила я.
Наконец-таки мы добрались до еврейской едальни. Ресторан – не ресторан, скорее гастропаб с приглушенным светом и стенами, на которых были написаны какие-то фразы на иврите. В полумраке под звуки совсем не еврейской музыки мы сели за барную стойку и заказали шакшуку с вишневым пивом. Сбоку стоял юнец, чье лицо было тронуто легкой, еще девственной щетиной. На вид ему было каких-нибудь двадцать три года. Одетый в модный свитшот и с пленочным фотоаппаратом Leica в руках, молодой человек болтал с персоналом и, невзирая на Марка, улыбался мне во все тридцать два.
– Это ваш близкий друг? – спросил меня молоденький, пока Марк отлучился помыть руки.
– Это мой коллега, – вежливо ответила я.
– Ну а ваш коллега не будет против, если мы выпьем кофе на неделе?
– Будет! – резко вместо меня ответил Марк. – Ты не иностранец, это ж сразу видно! И живешь небось в Петербурге!
Марк тыкал пальцем в юнца, словно у него в руках был пистолет.
– Sprichst du Deutsch oder Englisch?[41] A-a-a, по глазам вижу, что nein![42] А значит – никаких свиданий! Все, мы тут едим, also, tschüss![43]
Мне стало очень неудобно за поведение Марка. Он был груб, да и вообще кто дал ему право решать,