Хулиганский роман (в одном очень длинном письме про совсем краткую жизнь)
чтобы так разрастись тысячелетия мало, коль даже ветви, нижние, конечно, размером с вековые деревья.
Ствол, несущий всю эту махину, в обхвате наберёт метров за 30, а возле земли расщеплён, образуя проход-расселину.
В эту трещину впадает ручей сбегающий от родника (не в нём ли разгадка долголетия?) и туда же может въехать, если пригнётся, всадник на коне.
Я тоже зашёл внутрь дерева и оказался в сумеречном гроте, куда свет проникает лишь от входа и противуположного выхода.
Неуютно, темно и сыро. На полу кое-где разложены плоские камни для опоры ногам в пропитанном водою грунте.
В центре – железный ящик-мангал застрял в грунте ножками из арматуры, сплошь облеплённый многослойными потёками стылого воска от сгоревших в нём свечечек.
Захотелось обратно, в ясное утро…
И я пошёл своей дорогой, а оглянувшись на прощанье, поморщился на множество ножевых ран доставшихся платану-исполину от любителей увековечиться, увеча творения природы и людей своими именами, датами и всякой модной символикой.
Самые древние из шрамов-меток всползли, вместе с корой, метров на шесть от земли. Возможно, их вырезáли ещё в позапрошлом веке, но в неслышном течении времени они расплылись, обернулись смутными пятнами непригодных для чтения контуров на неровной ряби серой коры.
Я пошёл не тем путём, которым двумя днями ранее поднялся к знаменитому дереву, а свернул на тропку забиравшую правее и вверх, намереваясь обогнуть глубокую долину Кармир-Шуки по кряжу ближних тумбов (так в Карабахе именуют поросшие травою и лесами округло волнистые цепи гор – в отличие от великанов «леров», вздымающих в небо угловато каменные вершины) и спуститься на шоссе уже вблизи деревни Сарушен.
Насколько исполнимо такое намерение я не знал, но раз есть тропка, то зачем-то же она есть.
Вот я и шёл по ней, вдыхая бесподобные запахи горного разнотравья, любуясь зеленью волнистых склонов, предвкушая беспредел красоты горного простора, что раскинется вокруг, как только взойду наверх гряды.
Таким он и оказался – вне досягаемости для самотончайших тургене-бунинских эпитетов и наиизощрённейших сарьяно-айвазовских мазков, а на его необъятном фоне тропка вливалась в неширокую дорогу, подымавшуюся неизвестно откуда к следующему, поросшему лесом, тумбу.
От леса спускались крохотные на таком расстоянии фигурки пары коней, двух человек и собаки.
Мы сошлись минут через десять. Кони волокли подгору некрупные стволы деревьев, увязанные толстыми концами им на спину; очищенные от веток хлысты верхушек скребли дорогу.
Двое пацанов и собака сопровождали заготавливаемые на зиму дрова.
Углубившись в лес, я встретил ещё одну партию лесорубов. На этот раз из трёх лошадей с тремя мужиками и без собаки.
Мы поздоровались и я спросил смогу ли пройти по тумбам к Сарушену.
Порубщик с иссушённым до костей черепа лицом, над выгоревшей красной рубахой, сказал, что