свое старое тяжелое пальто с длинным воротником (как говорили – шалькой), стянет галоши со штиблет или снимет фетровые бурки. Он носил галифе, на голове была далеко не новая шапка, а пиджак у него был один (в шкафу висел, правда, еще один пиджак, белый, из так называемой китайской чесучи; его купили очень давно, наверное до моего рождения, и на моих глазах папа его так никогда и не надел, как и мама никогда не одевала висевшее рядом платье из какого-то тонкого материала). Праздники в семье были, их отмечали улыбками и добрыми словами, но ни пиршеств, ни даже приличных обедов и ужинов, когда от стола «пирующие» отходили бы потому, что слишком сытно поели и «перебрали съестного», никогда не было. О театре, концертах, поездках на отдых речь не могла зайти: это было за пределами возможностей.
В памяти запечатлелась картина, как папа еще в моем раннем детстве стоял у моей детской кроватки, когда я болел (мне кажется, что я помню время, когда я еще не ходил, а только лежал, а папа возвышался надо мной и улыбался и что-то мне говорил ласковое). В возрасте лет пяти или шести я тяжело заболел, был помещен в больницу из-за проблем с почками, меня кормили несоленой пищей, и я ненавижу её до сей поры. Я помню, что моя кровать стояла в глубине полутемной палаты, у дальней стены напротив двери, и вот дверь отворяется и входит папа. Он принес мне довольно толстую книжку без картинок, я еще еле разбирал буквы, но папа дал мне эту книжку и попросил меня постараться читать. Мы начали это занятие вместе, прочли, наверное, с полстраницы, потом он ушел, а я читал дальше и дальше, всё лучше и лучше справляясь с буквами и построением слов из них, и это занятие меня захватило. Я полюбил чтение навсегда.
Папа – ответственный секретарь созданной им газеты Горьковского университета «За сталинскую науку». 1949 г.
Я вспоминал, как, уже оказавшись дома, но всё еще болея, я получил от папы другой подарок – опять книгу – это были сказки Андерсена. В книжке были картинки, как будто кто-то пером нацарапал силуэты людей, домов и церквей. Я читал эту книгу много дней, лежа в постели, а потом стал вставать, и мне захотелось узнать, какую роль играют нитки, которые находились в глубине некоторых страниц, на их сгибе. Я встал, взял тонкие мамины ножницы и все нитки разрезал. Страницы рассыпались, я попробовал их разложить в правильном порядке, но, сколько ни бился, из этого так ничего и не вышло. Я перебирал страницы, чтобы их номера шли один за другим, но восстановить нумерацию не смог (да и с цифрами мне было еще трудновато). Мне стало страшно, что папа меня заругает, поэтому я засунул все листки под матрац, а когда окончательно встал после болезни, то постарался незаметно выкинуть всю изуродованную книжку на улице в мусорный бак.
Когда я стал постарше, лет, наверное, одиннадцати, меня однажды во дворе кто-то из соседских мальчишек ударил в нос, он разбух и покраснел. Папа уже был смертельно болен и почти постоянно лежал на диване. Когда мама открыла мне дверь домой, то сразу увидела, что нос у меня разбит, и заохала, а папа тут же позвал меня от порога к себе и сказал очень серьезно:
– Леронька,