интриги, я дойду до руководства Центрального Комитета партии, но в обиду своего бывшего студента не дам. Зарубите это себе на носу.
С этими словами он повернулся и пошел так же медленно вниз, а все гости из газет и райкомов дружно встали и пошли вон из аудитории. Раздались какие-то смешочки. Соображавший быстрее других Резниченко наклонился к микрофону, спросил, не хочет ли кто выступить еще, ответа не услышал и прокричал:
– Прошу считать собрание закрытым.
Эти события преподали мне урок, запомнившийся на всю жизнь. За четыре десятилетия, в которые страна погружалась в коммунистическое бесправие, она превратилась в Архипелаг Гулаг: миллионы сидели в лагерях, а еще больше людей писали доносы на непосаженых, значительная часть общества была трансформирована в преступников, живших перед или за тюремными и лагерными запорами. Со смерти Сталина прошло всего три года, и можно сказать, что вся страна еще жила, несмотря на доклад Хрущева о «культе личности», старыми понятиями. «Оттепель», как назвал её И. Г. Эренбург, всколыхнула верхи общества, затронула интеллигенцию, но слой этот был исключительно тонок и хрупок. Однако оказалось, что даже небольшое отступление от деспотического контроля лишает власть возможности творить всё, что ей захочется, что в условиях ослабления «вожжей» думающие люди способны выражать свое мнение и отстаивать его, перестают следовать приказам властителей, которые уверены в том, что все должны быть послушными баранами в стаде. (Не зря сегодняшние власти так боятся синдрома «оранжевых революций».)
Поведение моих сокурсников на том собрании подвело к важнейшему для моей будущей жизни выводу. Я вдруг неожиданно для себя увидел, что есть и на самом деле реальная, а вовсе не эфемерная сила, называемая волей коллектива, и что эта воля вовсе не обязательно воля наказания и распятия. Когда вдруг лес рук взметнулся после выступлений Косовца и Тулапина, и руки эти принадлежали тем, кто стал меня защищать, отвергать ложь, я впервые увидел, что есть надежда на то, что тебя могут поддержать многие, что для них совесть – это не разменная монета.
Но понимал я и другое, что спас меня главным образом Владимир Николаевич Исаин. В момент, когда я его слушал, видел взмах его палки на тех, кто жаждал расправы со мной, я был лишь по-собачьи признателен тому, кто отвел плеть от меня. Но с годами я всё отчетливее стал понимать, каким поразительно смелым и запредельно честным был мой учитель. Ведь он нашел в себе силы уйти на самом деле за границы дозволенного. Он выиграл для меня сражение с ничтожествами и просто криминальными типами, спевшимися, во-первых, на основе их низкого профессионального мастерства, но относительно высокого административного положения; во-вторых, на базе оголтелого антисемитизма и, чего таить, махрового национализма; и, в-третьих, на прочной основе партийно-освященной демагогии о нуждах общества. Пусть он носил звание лауреата Сталинской премии, пусть он был автором признанного в стране учебника по ботанике для техникумов и вузов,