ямбом с парной рифмовкой, то наш поэт использует белый пятистопный ямб, который становится классическим размером для русской стихотворной исторической драматургии. Им написан «Борис Годунов» Пушкина, «Драматическая трилогия» А. К. Толстого, исторические пьесы Островского. Такой размер давал гораздо большую свободу выражения, он позволял приближать язык драмы к обычной речи, создавать впечатление непосредственной беседы и все же сохранял некоторый риторический пафос, характерный для наших исторических пьес.
Другой перевод Жуковского – это «Шильонский узник» Байрона. Он работает над ним в 1821 году, и этот год можно считать годом начала русского байронизма. Тогда же юный Пушкин пишет под влиянием Байрона поэму «Братья-разбойники», в сюжете которой, кстати говоря, есть много общего с переведенной Жуковским поэмой. Так в русскую словесность с мощной силой вторгается гений английского романтика. Парадоксально, что именно Жуковский стал первым переводчиком Байрона, ведь его кроткое религиозное миросозерцание совершенно не вязалось с бунтарским индивидуализмом английского стихотворца. Об этом размышлял еще Аполлон Григорьев и объяснял интерес нашего поэта к Байрону тем, что у последнего с особой мрачной и тревожной силой выразилась всегда притягательная для Жуковского таинственно-печальная сторона жизни. «Все, что есть мрачно-унылого, фантастически-тревожного, безотрадно-горестного в душе человеческой и что по существу своему составляет только крайнюю и сильнейшую степень грусти, меланхолии, суеверных предчувствий и суеверных обаяний, лежащих в основе поэзии Жуковского, – все это нашло в Байроне самого глубокого и энергического выразителя»[152], – писал критик. Но принципиальная разница между двумя поэтами состоит в том, что эта сторона жизни привлекала Жуковского, потому что открывала путь к потустороннему. Присутствие в мире скорбного, печального и страшного доказывало нашему поэту существование другой стороны бытия, где все достигает своего идеала и совершенства. Для Жуковского меланхолия, грусть – это зачаточное проявление духовной жажды, внутренний инстинкт, заставляющий человеческий дух искать Бога. «Пока души не преобразовало откровение, – писал наш поэт в статье «О меланхолии в жизни и поэзии», – до тех пор она, обретая в себе эту, ей еще неясную скорбь, стремится к чему-то высшему, но ей неизвестному… Но как скоро откровение осветило душу и вера сошла в нее, скорбь ее, не пременяя природы своей, обращается в высокую деятельность»[153].
Байроновское тяготение к мрачным и печальным переживаниям носит иной характер. Оно будит в нем желание восстать против мирового порядка, заявить людям и Богу, что в творении существует изначальная ошибка, и только бунт свободного духа может возвратить мирозданию справедливость.
Конечно, Жуковский ни в какой мере не разделял этого мироощущения Байрона, но художественная насыщенность, эмоциональная