лет давать то прусским, то французским войскам постой и пропитание. Обычные занятия горожан и торговля почти прекратились, в Мюльхайме одна за другой вспыхивали эпидемии. Голландские друзья звали Терстегена приехать к ним, подальше от военных действий; но он отказался от этого. «Ваше любезное приглашение, дорогая сестра, приехать к вам и воспользоваться несколькими тихими комнатами для меня и моих близких, я прочитал с любовью и признательностью; я очень благодарен Вам за Вашу любовь», – писал он в ответ. – «Если бы дело касалось только меня, то, конечно, я бы хотел избежать беспокойств и опасностей, причиняемых войною. Но вокруг меня большая община, и люди весьма бы опечалились, если б я уехал, ибо не все ведь могут покинуть город»[53].
Так до конца Семилетней войны (1763) Терстеген разделял все тяготы и лишения своих сограждан; в периоды эпидемий его аптека становилась для города сущим благодеянием. Сам Терстеген рассматривал военное время не только как период внешних испытаний, но и как вразумление и наказание Божие, равно как и Его задание сохранять мир и молитвенное сердечное расположение даже и в таких обстоятельствах.
Постепенно слабея, Герхард Терстеген приближался к концу своих дней. Что это был за человек? Какие духовные плоды (Гал. 5, 22) принесла его жизнь?
Первое, что обращает на себя внимание – это то, что от него не осталось никаких изображений. Он запрещал себя рисовать и всячески уклонялся от того, чтобы «запечатлеть себя» в какой бы то ни было форме. Сохранились лишь устные описания: Терстеген был человеком среднего роста, с приятным лицом, всегда очень скромно, но опрятно одетым, любящим во всём порядок и аккуратность. Своим друзьям, которые незадолго до его смерти предлагали ему написать что-нибудь о своей жизни, он отвечал: «Там, в вечности, братья мои, увидите вы мою жизнь; там мы будем жить вместе, и там, к вечной славе Божией, мы поведаем друг другу наше жизнеописание»[54]. И это не было показной скромностью или «смиренничанием», – но выражением неизменного стремления всегда оставаться «один на один» с Богом. Говоря о своём душепопечительском служении и реалистически оценивая его плодотворность, Терстеген замечает: «Но никогда не было так, чтобы я находил смысл жизни и высшую радость в обращении и занятиях с людьми, как бы сердечно я их ни любил. Живое познание Бога, внутри столь близкого ко мне и во всём довольствующего меня, глубоко и постоянно побуждало меня охотно отрешаться от всего и быть с Сим моим Богом одному. Я делал, что делал, в меру моей немощи, лишь побуждаемый божественным промыслом и долгом… Но правилом для меня всегда оставалось: “хорошо быть с детьми, но несравненно лучше – с Отцом”»[55]. «Я желал бы от всей души», – говорил он одному своему другу, – «чтобы имя Герхарда Терстегена было забыто людьми, лишь бы имя Иисуса было глубоко запечатлено во всех человеческих сердцах»[56]. И, как бы в исполнение его желания, даже место его погребения вскорости после его смерти перестало