которые может придумать любовь? В этом заключался вопрос, и заря застала меня ломающим над ним голову и все еще далеким от его решения.
Всю ночь я провел, как в лихорадке, и был очень рад, когда настало утро и я мог встать с постели. Мне казалось, что утренний воздух освежит мой мозг; мне было душно на маленьком чердачке. Я тихонько спустился по лестнице и умудрился пройти незамеченным через общую залу, где лежали и громко храпели несколько человек. Наружная дверь была не заперта, я отворил ее и очутился на улице.
Еще было так рано, что деревья черными громадами рисовались на красноватом небе, но горшок на столбе у дверей уже зеленел, и через несколько минут повсюду должен был пролиться серый сумрак занимающегося утра. Да и теперь вдоль дороги распространялось слабое зарево света. Я остановился подле угла дома, откуда мог видеть передний фасад его и ту сторону, к которой примыкала конюшня, и, вдыхая свежий утренний воздух, старался открыть какие-нибудь следы ночной сцены. Вдруг мой взор упал на какой-то светлый предмет, лежавший на земле в двух или трех шагах от меня. Я подошел к нему и с любопытством поднял его, ожидая увидеть какую-нибудь записку. Но это оказалось не запиской, а крошечным оранжевым саше, какие женщины часто носят у себя на груди. Он был наполнен порошком, издававшим слабое благоухание, и имел на одной стороне букву Э, вышитую белым шелком. Одним словом, это было одной из тех изящным маленьких безделушек, которые так любят женщины.
Очевидно, мадам де Кошфоре уронила его прошлой ночью. Я долго ворочал вещицу в руках, а затем, улыбнувшись, спрятал ее за пазуху, думая, что она когда-нибудь может пригодиться, хотя я не мог наперед сказать, каким образом. Только я сделал это и обернулся, чтобы осмотреть улицу, как позади меня заскрипела на кожаных петлях дверь и через секунду подле меня стоял хозяин, угрюмо желая мне доброго утра.
Надо думать, что его подозрения воскресли с новой силой, потому что, начиная с этого момента, он под разными предлогами не отходил от меня до самого полудня. Мало того, с каждой минутой его обращение становилось грубее, намеки яснее, так что я уже не мог притворяться, будто не замечаю ни того, ни другого. Около полудня, последовав за мной в двадцатый раз на улицу, он дошел до того, что прямо спросил, не нужна ли мне моя лошадь.
– Нет, – ответил я. – А вам что?
– А то, – ответил он с отвратительной улыбкой, – что эти места не очень здоровы для чужеземцев.
– А! – ответил я. – Но пограничный воздух для меня очень полезен.
Это был очень удачный ответ и, в связи с моими намеками предыдущего дня, он поставил его в тупик. У него возникло предположение, что я нахожусь на стороне меньшинства и имею свои основания держаться поближе к испанской границе. Однако, прежде чем он успел почесать себе затылок и хорошенько подумать об этом, стук подков разогнал сонную тишину деревенской улицы, и дама, которую я видел ночью, показалась из-за угла и сразу осадила свою лошадь перед гостиницей. Не глядя на меня,