работникам штаба не столько о деле приходится думать, сколько о том, как бы в этой борьбе голову не потерять. Не-е-т, надо мне с этой работы поскорее смываться! Да и не для меня она. Ведь тут санитарного врача нужно, а я лечебник. Завтра поеду к начсанарму с докладом и буду проситься, чтобы освободили, решил он. Пусть обратно переводят. Мне и в медсанбате неплохо, а за чинами я не гонюсь, зарплата меня тоже не интересует.
А зарплата его и в самом деле не интересовала. Он даже не знал точно, сколько он получает. Начфин медсанбата как-то сказал ему, что около 1200 рублей. С тех пор, как он определил для семьи 800 рублей в месяц, что по его понятиям было большой суммой (ведь до войны он получал 400), он как-то не интересовался тем, что и как получает. Впрочем, так, вероятно, было и со многими.
Их кормили, одевали, а на деньги, которых они почти никогда и не видели, купить было негде и нечего. Все они, в том числе и Алешкин, аккуратно расписывались в ведомостях, в которых после суммы зарплаты стояла сумма аттестата, затем сумма военного займа, чуть ли не половина суммы аттестата, затем сумма разных налогов и совсем небольшая сумма, около 100 рублей, которая причиталась к выдаче.
Ее по решению собрания медсанбатовцев финотдел дивизии сразу зачислял на сберкнижку, которая, кстати сказать, в целях большей сохранности находилась в одном из сейфов финотдела. В конце 1941 года все, что там накопилось, передали в Фонд обороны. Так делали все, так делал и Борис.
Конечно, он мог бы увеличить сумму аттестата, но повторяем, что он за это время как-то потерял понятие о действительной стоимости денег и полагал, что 800 рублей – это очень большая сумма. Между тем с началом войны стоимость денег стала падать с такой быстротой, что к весне 1942 года 800 рублей имели едва ли половину той стоимости, которую они имели до войны, и поэтому семья его испытывала большие материальные трудности.
Борис между тем продолжал думать: вот, разоткровенничался со мной Павел Александрович, а ведь я совсем недавно в его положении был… Собственно, почему был? А сейчас? Разве это положение не осталось? В Александровке моя любимая Катенька с ребятами… Вероятно, думает обо мне, беспокоится, ждет меня… Письма от нее, даже очень старые, я получил только недавно. В связи с нахождением внутри блокадного кольца и переездом сюда, переходом в другой фронт, переписка наша на несколько месяцев прервалась, наверно, и она мои письма не получала, и только теперь письма стали приходить более или менее регулярно.
Но даже и в этих старых письмах, не говоря уже о новых, Катя, хотя, как всегда, и не пишет о своих чувствах и переживаниях, это не в нее характере, а старается больше рассказать про жизнь детей, про их шалости и проказы, про мелкие события жизни станицы, она все же между прочим подчеркивает, что я нахожусь в окружении многих юбок, и чтобы я ими не очень увлекался, и не терял головы, как это случалось раньше. Наверно, что-то чует своим женским сердцем.
А я? К чему сейчас себя казнить?!
От Таи с тех пор, как она уехала из Ленинграда, никаких вестей нет, и никто не знает, где