Суришару вставать с пола, тащиться к бассейну и робко садиться на краешке бортика, свесив пятки в горячую воду. Как он здесь плещется, в кипятке?.. одно слово – владыка!
– Язык проглотил? Смотри, еще минутку промолчишь – петь заставлю!
– Боясь жены, друзей, боясь людской молвы, – начал шах-заде вспоминать первое, что пришло на ум, – боясь назвать кривой ствол дерева кривым… э-э-э… ты все равно кричишь, что ты – венец творенья!..
– Как жаль, что под венцом не видно головы! – в голос закончил шах и расхохотался.
Ответом ему был истошный вопль, потому что от изумления Суришар сполз-таки в горячую воду целиком; и еще потому, что он был потрясен легкостью, с какой владыка играл словами. Сам юноша уже плохо помнил, чем там заканчивалось давнее четверостишие, и собирался импровизировать – пока это намерение не выдернули из-под него скользким половичком.
«А вдруг примет за намек? – обожгла шальная мысль, и кипяток сразу показался холодней горных ключей. – Нет, ерунда, он же сам… ну и что, что сам! Головы под венцом не видно…»
Суришар с опаской покосился на названого отца и действительно ничего не увидел: шах скрылся под водой целиком. Одни пузыри всплывали, словно вода и впрямь закипела. Наконец показалось бритое темя, высокий лоб, где возраст успел проложить немало борозд, затем явились топазы глаз по обе стороны горбатого носа и губы с налипшими на них прядями усов.
– Хороший ты парень, – сказали губы, пока глаза пристально изучали юношу, и взгляд шаха тайно противоречил сказанному, впиваясь жалящей змеей. – Молод еще, правда, горяч не в меру, но это пройдет… к сожалению. Я так Гургину и сказал: хороший, мол, парень, жаль, если зря скиснет! Ну, отвечай, не задумываясь: какой столичный полк самый-самый?!
– Гургасары, – машинально откликнулся шах-заде, плохо понимая, к чему клонит владыка. – «Волчьи дети».
– А раз так, готовься: быть тебе с сегодняшнего дня полководцем-спахбедом, Волчьим Пастырем! Пойдем одеваться, напомнишь – там тебе уже все приготовили: пояс, перстень и этот, как его…
– Кулах, – подсказал юноша. Слова шаха жарко обтекали его, струясь незримым кипятком; понимание ускользало, виляя хвостом, а карие глаза все смотрели, не отрывались, ждали чего-то… чего?!
– Ага, и кулах. Нацепишь, приберешь своих гургасаров к ногтю, а дальше, глядишь… – Ладонь шаха резко вынырнула наружу и с палаческой цепкостью ухватила Суришара за кудри. Рывок; и вот они лицом к лицу, названые сын и отец, пасынки судьбы, дети-ублюдки пещеры в горах без названия. – А дальше, одной прекрасной ночью, поведешь «волчьих детей» на дворец! Охрану вырежешь под корень, их резать, что козий сыр рвать, потом старому дураку башку долой! – придут утром советники с лизоблюдами, а на троне новый шах, Кей-Суришар! Нравится?! Ну, отвечай – нравится?!
Так Суришара не обижал еще никто и никогда. «Серый мадх» показался юноше благословением небесным после этих слов, после этой властной руки и этих глаз, двумя раскаленными иглами впившихся даже не в самое сердце! – глубже, еще глубже,