моджахеды перебежками уходили от разрушенных укрытий. В прицеле хорошо видно, как, пригибаясь под нашим пулями, вразброд бегут вооруженные, одетые в разномастные халаты люди. И падают, падают под нашим беспощадным снайперским огнем.
– Подрань-ка одного, нам «язык» нужен! – перекрывая грохот стрельбы, кричит мне лежащий рядом командир взвода лейтенант Петровский. Ожесточившееся от азарта, его загоревшее скуластое лицо скривилось, потрескались от жажды губы, и он, срывая пересохшие голосовые связки, опять кричит мне:
– «Языка» давай!
Я прицелился. Из штатного и такого родного РПКС-74 я стрелял лучше, чем из снайперской винтовки. Выстрелил одиночным. Потом короткой очередью. Цель поражена. Моджахед на бегу упал – пуля перебила ему ногу. К нему на помощь бросились два духа, – я тотчас отсек их очередями. Боец из моего взвода, рослый, наголо стриженный загорелый Филон, с автоматом наперевес матерым волчарой кинулся брать «языка», а я стал его прикрывать огнем. Филон ловко скрутил духа и на горбу, задыхаясь и матерясь, притащил к нам. Бой закончен. Остатки разгромленной душманской засады бежали. Кто не успел бежать, бесформенными грязными мешками лежат там, в горах, там, где они хотели убить нас. А мы, кто жив и не ранен, сгрудились вокруг афганца. У нас не лица, а искаженные злобой и напряжением минувшего боя маски. Пленный, тяжело дыша, постанывал. Немолодой уже мужик. Кровью, грязным потным телом от него так воняло, что хоть нос зажимай. Нет у нас к нему жалости и милосердия тоже нет.
– Заткни пасть! – кричит духу мой друг, смуглый плотный узбек Леха, и жестким коротким ударом бьет прямо в бородатое искаженное болью и страхом лицо.
– Прекратить! – отталкивает Леху взводный, приказывает: – Перевязать и в штаб на допрос.
«Языку» быстро пережали самодельным, скрученным из засаленной зеленой чалмы жгутом рану (свой бинт из индивидуального пакета никто не дал – чего там, и так перебьется) и поволокли на допрос к командиру батальона. Я вызвался помогать Филону его нести. Тяжелый бабай[6] попался, все постанывал да еще вертелся в руках.
– Кто его подстрелил? – рассматривая «языка», поинтересовался немолодой сухощавый майор, комбат.
Филон небрежно кивнул в мою сторону.
– Вернемся – к медали представлю, – пообещал мне комбат, усмехнулся: – На дембель героем поедешь.
Эх, майор! Ни хрена ты не понимаешь! Да зачем мне эта медаль нужна? Просто живым домой вернуться – и то счастье. А комбат уже отвернулся и через переводчика приступил к допросу. Командиру первого парашютно-десантного батальона майору Носторюлину уже за сорок. Для нас, восемнадцати-двадцатилетних пацанов, он уже старик. Только «батей» его никто не называл. Желчный был мужик, вредный. Карьера не задалась, в академию поступал, так три раза проваливался. Должность командира батальона и звание майора – это его потолок. Скоро его выпихнут на пенсию по достижении предельного возраста. Уволят, если в Афгане гробовой доской не накроется. Пуле плевать, в кого