притихшую палату, в которой собралось не менее тридцати человек. – Что еще скажешь, князь Федор Иванович? Чем еще увещевать станешь?
Со своего места, которое находилось ближе всех к патриаршему креслу, поднялся крепкий, слегка располневший мужчина в широкой, сплошь затканной золотом шубе, отвороты которой искрились собольим мехом, и в высоченной собольей шапке. Лицом князь Мстиславский был красив, как видно, это знал и холил свое лицо, свою густую, пышную русую бороду, свои руки, еще недавно привычные к мечу и боевому топору, но теперь, как и его стан, располневшие, украшенные многими богатыми перстнями.
– За что укоряешь, святейший? – голос князя звучал достаточно уверенно, видно было, что он рассчитывает на поддержку большей части собравшихся. – Чем виноват совет? Да, мы просим твоего благословения принять армию гетмана Жолкевского, чтобы войско сие могло защищать наш город от возможного нападения самозванца, да и от всяких других нападений. Мало ли их было? А ты вместо того, чтобы уразуметь мудрость такого решения, противишься ему да смущаешь народ, подбивая его к бунту!
– Лжешь! – взор Гермогена, обращенный на Мстиславского, не выдал ни гнева, ни возмущения, он был почти презрителен. – Лжешь ты, князь и знаешь, что слова твои – ложь. Никогда я не подбивал чернь на бунт, я не хочу, чтобы лишний раз пролилась русская кровь. А призываю лишь к тому, чтобы град наш не был сдан иноземному войску.
– Но поляки теперь наши союзники! – воскликнул кто-то из сидевших позади Мстиславского бояр. – Мы же условились принять королевича Владислава да крест ему целовать!
– И не стыдно тебе, Голицин? – глянул в его сторону Гермоген. – Где ж он, Владислав твой? Не видал я его, а пуще всего знаю, что не крестил его в нашу Святую Веру. Знаю, что по всему Царству Московскому бесчинствуют ныне ляхи – грабят и жгут наши селения, разоряют народ, оскорбляют православных. Король Сигизмунд всюду объявляет, что пришел спасать нас от смуты и раздора, а сам же его и сеет! И никакого сына своего он сюда не привезет. И не собирался! Сам здесь царствовать хочет. Ему землю нашу нужно к рукам прибрать. Всю! И русский дух искоренить, чтоб его не было. Вот, чего он хочет, и все вы это знаете. Не ради мира на Руси и не ради спасения народа от самозванца зовете вы сюда нечисть польскую. Вам, каждому, власти надобно, надобно лишний надел иметь, лишние права заполучить, ближе к трону подойти, да хоть на брюхе подползти! А кто займет сей трон, вам безразлично! Что, совет боярский, что рожи-то в бороды уткнули?! Не верю, что вам стыдно! Свой стыд вы вместе с клятвою Государю Василию Ивановичу за тридцать польских сребреников продали.
– Хватит, Владыка! – в голосе побагровевшего Мстиславского послышались разом ярость и мольба. – Хватит попрекать нас тем, что мы слабого и глупого царя с престола ссадили. Много ли было от него добра? И что, его род был знатнее наших? Сколько лет уже длится смута, войны идут? Неужто не нужна нам крепкая рука, чтоб все это прекратилось?
Патриарх стиснул свой посох с такой силой, что концы его пальцев совсем побелели,