улыбнулся молодой человек. – Вообще-то, ты должен извиняться перед Хеном, а не передо мной, – уточнил он.
Этот неисправимый скромник отзывался о любой склоке как о мелочи. Но Шахар был уверен, что своим извинением загладил вину перед товарищем, как раньше – перед учительницей.
– Конечно, я поговорю с ним потом, – заверил он, и резко отодвинул парту, чтобы пройти на свое место.
При этом движении стопка тонких тетрадий Одеда в целлофановых обертках, лежавшая на краю парты, соскользнула на пол. Шахар кинулся подбирать вещи друга, и вместе с тетрадями поднял листок, до которого смятенный Одед не успел дотянуться первым. Это был тот самый листок, на котором он черкал на последнем уроке. Вся поверхность листка была исписана вроде как четверостишьями, местами зачеркнутыми, местами со вставленными сверху словами. Шахар невольно приблизил его к глазам и прочел:
"Я не один, я с близкими людьми,
Но мне порой безумно одиноко.
Того, что я, не чувствуют они,
Ведя свой путь от чуждого истока.
Когда мечусь, снедаемый тоской
И страхом жить, они протянут руку,
На краткий срок умаслят боль и муку,
Но все ж тоска останется со мной.
Я не могу неблагодарным быть.
И я с друзьями в горькие минуты.
Но должен каждый свой бокал испить,
Идти, своею тяжестью согнутый.
И вот, как все, учусь в себе держать
Все, что мое дыхание спирает,
Что гордый дух никак не отпускает,
Что только я способен понимать".
Шахар перечитал произведение вслух и вернул листок пунцовому, как свекла, другу, который принял его потупив глаза.
– Это ты написал, Одед? – изумленно промолвил он.
Тот ответил неловким молчанием и робкой улыбкой. Вопрос был, конечно, риторическим.
– Замечательный стих! – подхватила завороженная Галь. – Вот честно! Я бы так не сумела.
Одед возился со своими вещами, делая вид, что это не к нему. Но скрывать уже было нечего.
– Да ты у нас, оказывается, талант, дружище! – похлопал его по плечу Шахар, которому было важно вновь снискать расположение его друзей. – Лучше опубликуй его, а не прячь. Он стоит того.
– Да-да, точно, опубликуй! – как эхо, повторила за ним его девушка.
Одед вложил листок в тетрадь и прислонил тетрадь к груди, давая понять, что стихи – это его личное. От Шахара не ускользнул его исполненный недоверчивости жест. Он отступил, признав право приятеля не афишировать свое творение, и вдруг понял, что не сочини тот своего стиха, то те же самые слова и ощущения вырвались бы, в другой форме, из его собственного сердца.
Тем же вечером Шахар, без предупреждения, нанес визит своей подруге. Открыла ему Шимрит, в кухонном фартуке и с руками, запачканными мукой. Галь как раз зашла в душ, обьяснила она, пусть Шахар немного ее подождет.
– Возьми, – протянула она ему пирожок с грибами. –