смахнул слезы.
– На миг мне показалось, что передо мной стоит сын, – хрипло признался он и вздрогнул.
– Он был моим двоюродным братом.
– Помню, ты говорил, что он тебе нравится.
– Да.
– Больше, чем Марий-младший, – так ты говорил.
– Да.
– И ты написал поэму на его смерть, но сказал, что она недостаточно хороша, и не показал мне.
– Да, это правда.
Сулла снова опустился в кресло, руки его дрожали.
– Садись, мальчик. Вот сюда, здесь света побольше, и я могу тебя видеть. Глаза мои уже не те, что раньше.
Нужно внимательно слушать его! Он послан Великим Богом, чьим жрецом является.
– Что тебе сказал твой дядя Гай Котта?
– Только то, что я должен с тобой увидеться, Луций Корнелий.
– Зови меня Сулла – так все меня зовут.
– А меня все зовут Цезарь, даже моя мать.
– Ты – фламин Юпитера.
Что-то мелькнуло в тревожно знакомых глазах. Почему они такие знакомые, если глаза его сына были голубее и веселее? В этих глазах – гнев. Или боль? Нет, не боль. Гнев.
– Да, я – фламин Юпитера, – отозвался Цезарь.
– Люди, которые назначили тебя на эту должность, были врагами Рима.
– В то время, когда меня назначали, они не были врагами Рима.
– Это справедливо. – Сулла взял свое камышовое перо в золотой оправе, снова положил. – У тебя есть жена.
– Да.
– Она дочь Цинны.
– Да.
– Ты осуществил брачные отношения?
– Нет.
Встав из-за стола, Сулла подошел к окну, раскрытому настежь, несмотря на жуткий холод. Цезарь улыбнулся про себя, подумав, что бы сказала на это его мать: вот еще один человек, которому наплевать на стихии.
– Я приступил к восстановлению Республики, – заговорил Сулла, глядя из окна на статую Сципиона Африканского, водруженную на высокую колонну. Сейчас он и старый приземистый Сципион Африканский находились на одном уровне. – По причинам, полагаю, тебе понятным я решил начать с религии. Мы растеряли старые ценности и должны их вернуть. Я отменил всеобщие выборы жрецов и авгуров, включая великого понтифика. Политика и религия в Риме переплетены очень сложно, но я не хочу, чтобы религия оставалась служанкой политики, когда должно быть наоборот.
– Понимаю, – сказал Цезарь, не вставая с кресла. – Однако я считаю, что великого понтифика следует выбирать всеобщим голосованием.
– Что ты там считаешь, мальчик, меня не интересует.
– Тогда зачем я здесь?
– Да уж конечно не затем, чтобы делать мне умные замечания.
– Прости.
Сулла резко обернулся, зло посмотрел на жреца Юпитера:
– Ты нисколько меня не боишься, да?
Цезарь улыбнулся – такой похожей улыбкой! – улыбкой, которой радуются и сердце, и ум.
– Я, бывало, прятался в фальшивом потолке над нашей столовой и подглядывал, как ты разговариваешь с Аврелией.