была простить мужу его невнимание на балу, но теперь почувствовала новый приступ обиды: «Вот как! Он не только не соизволил явиться потанцевать со мной, но еще и пропал с бала неизвестно куда! Даже не сказал, где он и когда вернется!» Правда, она предполагала, что он или в библиотеке, или в обсерватории, где любил проводить время поздними вечерами, и могла позвонить ему, но ей уже не хотелось. Если он решил ее игнорировать, то ему же хуже! И разве он пренебрег только ею? Похоже, до Катерины и ее возможного жениха ему тоже мало дела. «Значит, он придумал эту дурацкую интригу, а продвигать ее в жизнь должна я?! Очень мило!»
Евдокия ощутила, что ее снова охватывает раздражение, и решила подумать о чем-нибудь приятном. Но почти всё приятное, испытанное ею в этот вечер и сразу представшее ее мысленному взору и чувствам, оказалось связано с Феодором Киннамом. Это ее немного смутило, ведь раньше при размолвках с мужем она никогда не утешалась мыслями о других мужчинах. «Но разве я виновата, что с ним так приятно общаться? – подумала она. – В конце концов, мы ничего дурного не делали!» Успокоив себя таким рассуждением, она прочла несколько вечерних молитв, приняла душ, залезла в постель и, утомившись за вечер от всех танцев, разговоров и волнений, мгновенно уснула.
Император тем временем сидел в обсерватории. Жерло телескопа поворачивалось из стороны в сторону, отыскивая на небе знакомые светила и словно прислушиваясь к их голосам. «Интересно, если бы звезды действительно предсказывали будущее, что бы они сейчас мне сказали?» – меланхолично размышлял Константин.
Он чувствовал усталость. С годами он чувствовал ее всё чаще и понимал ее неизбежность. Это трудно – отвечать за всё, ох, как трудно. Даже при наличии Синклита, помощников и всех механизмов «правового государства». Да, формально он разделяет ответственность с кем-то еще, но это ведь только иллюзия для посторонних. Наоборот, чем больше народа вовлечено в управление, тем больше любопытных глаз, пересудов, смешков: «Ну вот, а мы думали… А август, пожалуй, не на высоте положения…»
Константин часто вспоминал об одном своем державном предке. Легко же было ему править! Захотел – послал схолариев резать зарвавшихся динатов, захотел – отнял земли у монастырей и заставил монахов работать, захотел… Впрочем, кончил плохо. И память по себе оставил плохую. Такую, что Константину даже неудобно было бы держать его портрет в приемной зале. Но… с другой стороны, ведь никто потом не пытался вернуть прежние порядки. Голову отрезали, а всё, что он сделал, осталось. А мертвых всё равно не вернешь… Но понимала ли такие мысли Евдокия? О, он помнил, как она впервые явилась на заседание Верхней палаты Синклита! Прекрасная, решительная, но вид десятков серьезных мужчин ее заметно обескуражил. Сидела она недолго, пыталась вникнуть в суть дела, но явно скучала, поигрывала кулоном на длинной цепочке. Затем встала величественно, улыбнулась: итак, вы здесь, наверное,