у пожилых людей, тянется месяцами.
– А если… снова в больницу? – робко спросил Валицкий.
– Во-первых, – ответил Осьминин, – там теперь тоже плохо кормят. И, кроме того, ни одна больница не застрахована от прямого попадания бомбы или снаряда. В мой госпиталь шарахнуло уже два. В этих условиях оставлять Марию Антоновну здесь – преступление. Да и я на твоем месте уехал бы с ней.
– Однако на своем месте ты пошел в ополчение, а теперь состоишь на военной службе, – угрюмо заметил Валицкий.
– Верно, – согласился Осьминин, – но в ополчении был и ты. А на военной службе меня держат потому, что я врач. Так что дело тут не в моем личном героизме, а в требованиях военного времени. Уехав вместе с Марией Антоновной, ты смог бы обеспечить ей и необходимый уход и лечение.
– Я не могу уехать, – упрямо возразил Валицкий. – Со дня на день жду вызова в свою часть.
Осьминин с сомнением покачал головой, однако, зная характер друга, больше не стал убеждать его уехать.
– Ну, тогда тем более жену следует эвакуировать, – сказал он. – Что ж ты хочешь, оставить ее одну, больную, в Ленинграде?
В словах Осьминина была железная логика, и Валицкий не нашелся что возразить.
– Где Анатолий? – спросил Осьминин.
– На фронте, служит в инженерных войсках, – поспешно ответил Валицкий.
Осьминин не знал, что все, что касалось сына, Валицкий воспринимал особенно болезненно.
– Пишет? – спросил Осьминин.
– Получил два письма. Ты бы черкнул Толе. Я дам тебе номер его полевой почты.
Последние слова Валицкий произнес несвойственным ему просительным тоном: Федору Васильевичу казалось, что получить такое письмо сыну будет особенно приятно. Он поспешно написал на листке бумаги номер полевой почты Анатолия и вложил Осьминину в нагрудный карман гимнастерки.
Сам он писал теперь Анатолию письма, полные таких слов любви, которые раньше никогда не мог бы заставить себя ни написать, ни произнести вслух. То, что Анатолий лишь два раза ответил ему, Валицкий объяснял тяжелыми фронтовыми условиями, тем, что сыну, наверное, не до писем.
На каком участке фронта находится Анатолий, Федор Васильевич не знал, – в тех двух письмах-треугольниках, на которых стоял штамп «Проверено военной цензурой», никаких упоминаний об этом, естественно, не содержалось.
После беседы с Осьмининым Валицкий наконец решился отослать Марию Антоновну из Ленинграда.
До этого, уговаривая жену уехать, он испытывал подсознательное чувство страха при мысли, что она может согласиться. Он хотел, чтобы Мария Антоновна уехала, и в то же время боялся этого. Боялся потому, что, пожалуй, впервые за их долгую совместную жизнь понял, как трудно, как невыносимо тяжело будет ему остаться одному.
Дело было отнюдь не в привычных удобствах, не в уюте, который создавала жена. Он просто не мог себе представить, как будет жить без Марии Антоновны, зная, что не увидит ее ни сегодня, ни завтра, ни через месяц…
Никогда