а то я тоже расплачусь. Пойдем. Пойдем, вон Анфиса чаю подала.
Двое суток с отцом, которые Алька не отходила от него ни на шаг, вглядываясь в родные морщинки на лице, держа его за руку и говоря о всякой-всячине, канули в лету. Алька с тоской смотрела вслед удаляющейся карете. Она готова была отдать миллионы фирме «Сторакс» за те недолгие, подаренные ей два дня с отцом. Она разрывалась от желания кинуться вслед карете, броситься под копыта коня и вернуть родного человека, но разум твердил, что это не явь, это лишь её детские воспоминания, преобразованные умной машиной. Все бесполезно, все кончено. Ей лишь остается благодарить судьбу за подаренную возможность сказать отцу, как она его любит и боготворит. Прощальный взгляд его, полный любви и горечи, его слова: «Будь мудрой, понапрасну не гневись, и народ не мытарь…» – к чему он это?
– Ой, барыня, матушка! Ой, убили! – резкий вопль вывел Альку из оцепенения. Она обернулась. По широкой деревенской улице шел мужчина, лет тридцати пяти. Высокого роста, атлетически сложенный, длинные темные, кудрявые волосы спадали на плечи. На руках он нес безжизненное тело женщины. Её тяжелые, светлые косы, волочились по земле, платье было в крови. Мужчина подошел и, уложив бережно тело женщины на землю перед Алькой, прошептал:
– Барыня…вот…убили мою Настасью…
Алька подняла глаза. В паре метров от них стояла плотная толпа крестьян. Лица их не выражали ничего хорошего. Один из мужиков, стянув шапку с головы, шагнул вперед:
– Барыня, матушка! Душегуб – он! Он свою жену сгубил, больше некому! Вот и нож мы у него нашли! – Он развернул тряпицу, из нее выпал окровавленный нож. Альке стало дурно. Земля качнулась под ногами. Словно в бреду со всех сторон посыпались голоса, сливаясь в один рокочущий, визжащий хор:
– Он убийца, матушка! Он!
– Он жену свою зарезал!
– Лаялись, как собаки всю жизнь!
– Детей она ему родить не могла, вот и порешил он её!
– Он давеча кричал на всю деревню, что убьет, вот и убил…
– Да он во хмелю сам не знает, что творит!
– Душегуб!
– Не ладили они всю жизнь…
Толпа опутала мужчину веревками, он даже не пытался сопротивляться, словно под гипнозом шел, куда его толкали. Бабы вцеплялись в темную гриву волос и вырывали оттуда клочья, деревенские пацаны кидали в него камни, какой-то мужичонка выкрутил ему запястье и вогнал под ногти иглу. Мужчина застонал. Толпа взревела и понесла его мимо Альки, крестьяне били в печные заслонки, тазы, сковороды, волоча его по улице.
– К реке потащили, – седоватый лакей покачал головой, – утопят как котенка.
– Что значит утопят?!
– Так ведь знают, барыня, что вы под суд отдадите, в тюрьму, в город, а там, пока суд да следствие, а то и выпустят, а им надо чтоб, сразу и сейчас. А не то не успокоятся, покуда либо в избе не спалят, либо не поймают, где потемней, и забьют насмерть. Батюшка ваш такие неприятности враз разрешал…
– Стоять! – Алька заорала, что было сил. Потухший взгляд «душегуба» почему-то все время был у нее перед глазами.