танцевали и изображали: любовь, верность, предательство, смерть.
Чёрное и белое, красное и чёрное.
Полюбить – так королеву, жаловаться – так самому господу Богу. В тогдашнем его земном воплощении.
– И что он тебе ответил?
– Брежнев-то? Само собой, ничего. Но письмо было отправлено, о нём узнали, я же не тайно писал. Объяснял, что меня незаслуженно и безосновательно оклеветали, что моя единственная цель и мечта – это балет, исполнение самых сложных партий на самых главных сценах страны, что я не считаю себя недостойным этого. В том числе я хочу ездить и на зарубежные гастроли, как другие мои товарищи.
– И про бельгийку написал?
– И про неё. Мы же просто дружили, ничего более! Я со всеми дружил… с тобой вот сто лет дружу, но я же не…
Не моего романа, да.
Вернее, теперь ты герой моего романа, но не любовного.
– А с иностранкой… слушай, как было бы эффектно, если бы у вас была любовь: Ромео и Джульетта, разделённые железным занавесом, идущие тропою грома и всё такое!
– Не выдумывай. Я тогда не думал ни о какой любви, я был влюблён в балет. И я должен был бороться за своё доброе имя – или, по-твоему, я должен был молчать и терпеть? Чтобы победили доносчики?
– Вовсе нет… ты просто… ну я не знаю: Гамлет, принц Датский, и д'Артаньян в одном флаконе. Борец за добро и справедливость! Не ожидала от тебя…
Он и сам не ожидал.
Все в театре тогда от него отвернулись – одновременно, как хороший кордебалет! – старые педагоги поддерживали, как могли, но что они могли? Их власть простиралась недалеко, распространялась только на мастерство, на искусство: Дудинская всё равно брала для показа созданные им номера, но он понимал, что ещё немного – и на это тоже потребуется мужество. Имена вычёркивались безжалостно: никто не произносил вслух фамилию «Барышников», как будто его и не было, а его, Васино, имя забыть гораздо легче, он же только-только начал.
Даже Мама как-то сникла, смирилась: что ж поделать… видимо, будет невыездной. Хоть бы танцевать ему дали, хоть бы что-то… могут и на всей карьере поставить крест. Слава Богу, отец не застал… А в чём Вася виноват? В том, что общительный и со всеми дружит? Но ведь их так и учили, в их классе и вокруг постоянно были иностранцы, а они же совсем дети, молодёжь, понятно, что… ну увлёкся девушкой, поухаживал, с кем не бывает?
– Мам, я за ней не ухаживал! Она, прежде всего, была совершенно бездарна, как я мог ею увлечься?! Я ей сразу дал понять, что мы просто друзья, и ничего больше…
– «Я вас люблю любовью брата?» Как Онегин? – Мама была начитанной и часто цитировала Пушкина.
– Да, как Онегин! Она мне, правда, любовных писем не писала… да вообще ничего у нас не было!
А в нём самом, пожалуй, было что-то онегинское.
Петербургский (хотя и ленинградский) юноша охотно примерял на себя эту роль: острижен по последней моде, как денди лондонский, одет, и не надо ему никаких унылых барышень с их любовью – особенно ничем не примечательных и бездарных. Онегин мог влюбиться только в звезду, которой показалась ему новая Татьяна, в лучшую из лучших, в недоступную мечту, в невозможное…
Потом