День тянулся, как ириска, а теперь я с легким приступом медвежьей болезни напряженно слежу за малоизвестными или же, точнее сказать, никому не известными опусами Мендельсона-Бартольди, который написал массу прекрасных песен без слов, но тут какие-то миниатюры, не очень мелодичные и понятные. Приходится держать ухо востро. Вдобавок мой профессор обладает потрясающей способностью ко встроенной в академический текст импровизации: когда вдруг случается, как говорят в музыкальных кругах, лажа, он ловко, словно опытный монтажер, склеивает незадавшийся кусок с другим, более ранним, а иногда и более поздним, и продолжает играть как ни в чем не бывало. И действительно, произведение от вторжений профессора ничего не теряет, а я искренне восхищаюсь его приемом. Публика в его кульбиты не врубается, это уж точно. Вот только волнение у меня нарастает, потому что не угадаешь, куда и когда он вклеит очередную лажу, я вынуждена каждый раз напряженно искать глазами ноты, пытаясь догнать креативную мысль профессора. Странички-то ему надо переворачивать вовремя. А это очень непросто, если текст незнакомый, темп, предположим, presto, а концертмейстер еще немного не добродил после вчерашнего. Но, по счастью, миниатюры заканчиваются, и финальная вроде как идет в спокойном moderate, так что можно расслабиться и вскоре отправиться домой. Последняя страничка перевернута, профессор вдохновенно раскачивается в такт собственному исполнению, а я поднимаю уставшие от черных закорючек глаза, рассматривая хоры.
Сколько выстояно на этих хорах, даже не сосчитать. Будучи студентами консерватории, мы тусовались здесь по нескольку раз в неделю, время от времени сбегая в антракте в Малый зал, что на канале Грибоедова, чтобы успеть послушать там часть программы. Студенческие билеты позволяли свободно перемещаться даже по самым аншлаговым концертам, правда, чем дальше, тем больше закручивались гайки, начиналась эра про-дюсерства и бесконечных «продакшнов» и «компаний», которые привозили звезд, взяв зал Филармонии в аренду, и, конечно же, чихать хотели на бедных студентов, хотя те больше всех понимали в том, что делают люди, привезенные продюсерами за большие деньги. Но мы свое походить успели. Скучаю по тому времени. Вот на четвертом месте справа, как всегда, моя любимая старушка с фиолетовыми кудряшками и в янтарном колье. Она ходила на концерты всегда. Мне даже до сих пор кажется, что она живет на этих хорах и у нее есть тайная спаленка где-нибудь в недрах филармонического органа, за которым можно пройти по верхотуре хоров вдоль сцены прямо во время концерта. Я любила так перемещаться. И даже стоять там, невидимой для публики, прямо над сценой и знать, что можно спрятаться от всех, но не от музыки. Мелодия хоть и искажалась акустически, плутая за органными трубами, но проникала в ушные каналы, а оттуда по неведомым устройствам души растекалась по телу, заполняя каждую его клетку своим звучанием и снова вылетая наружу вместе с частью меня самой. Сложные ощущения, хотя все очень просто. А бабулька так и вовсе, кажется, уже насквозь пропиталась музыкой. Это стопроцентно петербургская