и она начала дышать. Сперва с перерывами, а затем более уверенно. Казалось, что она выбирается, но мы вызвали «скорую», чтобы немедленно отвезти нас в ближайшую больницу.
А затем наши мечты о рождении разбились на еще более мелкие осколки. Наш вызов всего лишь «скорой помощи» привел к нам целую команду спасения. Нашу тихую улочку наводнили пожарная машина, машина полиции, «скорой» и по крайней мере сотня человек. Мы перестали слышать наш нежный хор ангелов за воем сирен. Однако дела Элисон шли все лучше даже в течение нашей поездки на «скорой» в больницу. Первый доктор, который нас осмотрел, объявил, что с ней все в порядке, и я сама начала дышать ровнее. В тот же момент я начала отрицать свое горе. И вину – неужели я сама поставила своего ребенка под угрозу? Почему мое тело в этот раз не сработало «как надо»? Неужели это моя вина, я что-то сделала не так или чего-то не сделала? От моей приклеенной улыбки у меня болели челюсти. Плечи и шея ныли от усилия держать голову прямо. Я чувствовала себя вымотанной, более вымотанной, чем когда-либо в жизни, хотя моя новорожденная дочь спала больше, чем ее брат или сестра. Почему я так уставала? Я совсем не понимала. Как и не понимала, почему матка продолжает и продолжает кровоточить, намного дольше обычного периода послеродовых лохий. Теперь я знаю, что усилия на подавление моего естественного горя – горя об утраченных представлениях, ожиданиях и мечтах о рождении Элисон и моей более не непогрешимой духовной вере – требовали довольно большой платы и много энергии. Я думаю, что моя матка «оплакивала» представления о родах, которых у нас, меня и моего тела, больше не будет. Я оплакивала «безопасность», которую я так старалась гарантировать, а затем не смогла найти при рождении Элисон. Она оплакивала годы беспомощной бесплодности, мой оставшийся без уважения выкидыш, всю ту утрату и боль, которую я пыталась спрятать – так и не излеченную. И ужас при виде одного из моих детей, лежавшего так неподвижно, без дыхания и жизни, все еще подавлял меня. Мы тревожно наблюдали за ней в поисках признаков того, что с ней действительно все в порядке и что ей не был нанесен вред при рождении. Я чувствовала, что балансирую на грани контроля, пытаясь утихомирить сотрясавший меня ужас, охватывавший меня по мере того, как я бесконечно проигрывала в уме сцену рождения Элисон.
Мы были так близки к тому, чтобы ее потерять. Жизнь казалась мне такой хрупкой. Я так боялась дать волю своему горю, боялась его силы, того, что оно сможет со мной сделать, особенно когда весь мир считал меня такой удачливой, такой благословенной. Я заперла свое горе на замок.
Но однажды вечером, спустя пять месяцев после рождения Элисон, этот замок неожиданно сорвало. Я посетила лекцию Мишеля Одена, выдающегося французского акушера, поощряющего женщин рожать в ваннах с теплой водой. Он принес прелестные и волнующие слайды, изображающие рожающих женщин, успокаивающихся и расслабляющихся в теплых неглубоких бассейнах в родильном центре. Внезапно, когда я столкнулась