кто привержен истинной вере, кто помнит заповеди Чингисхана. А Русь сильна. О, как выросла она с той поры, как ваш дед, могущественный Менгли-Гирей, побил татар Большой Орды! Ты думаешь, мне, старику, хочется ломать перед ними спину, э-хе-хе! Не за себя я боюсь, а за свой юрт. С таким врагом пусть лучше худой мир, чем хорошая ссора.
Говорил с зятем ногайский правитель и о крымцах, а ещё о свободолюбивых казанцах, не терпящих узды на своей шее. В чём-то Сафа-Гирей с ним соглашался, а где-то молчал, сдвигал недовольно брови. Одному Аллаху известно, последует ли казанский хан советам умудрённого долгой жизнью ногайца.
Конное войско двинулось из Сарайчика по караванному пути, испокон веков проложенному до Казани. Под стены столицы оно прибыло, когда Шах-Али уже провозгласили повелителем. Вставшие под стенами ногайцы взбудоражили город. За полгода казанцы подзабыли о вине Сафа-Гирея, а воцарение на троне ставленника урусов вновь воспринимали как личное оскорбление. В народе попрекали сеида Беюргана, который пригласил на трон Шах-Али. Столица гудела два дня, и на предложение Сафа-Гирея открыть ворота эмиры и мурзы сломили нестойкое сопротивление касимовских воинов. Неприступная крепость распахнула свои ворота. Хан Сафа въехал в Казань победителем, добыв город малой кровью. Но сабля Кучука требовала своей жертвы, и повелитель приказал доставить ему пленённых касимовцев и самого Шах-Али. Но сколько не искали свергнутого хана, так и не нашли. К Сафа-Гирею привели лишь прислужников, видевших изгнанника в плаще дервиша, когда в общей суматохе он скрылся по подземному ходу.
Москва узнала о перевороте и разгневалась, но её границам грозил крымский хан Сагиб, и юный князь Иван махнул рукой на Казань. Власть московитов над ханством была утеряна надолго.
Душным летним вечером Сафа-Гирей читал письмо от ханум. Сююмбика писала из Сарайчика, и речи, излитые на бумаге, разжигали огонь в душе: «Я умираю от тоски. Омут разлуки тянет меня на дно. Как хочу увидеть тебя, любовь моя! Пишу тебе днями и ночами, чернила кончаются быстрей, чем слова, которые хочу сказать тебе. О, если бы реки превратились в чернила, а прибрежный тростник в калям, смогла бы я тогда описать свою тоску и любовь?»
Гирей прижал к губам лист, хранивший аромат любимой. Он скучал по ней, по её глазам, улыбке, речам и даже их ссорам, вспыхивавшим как проблеск молнии и тонувшим в необузданной страсти. Ни одна женщина не дарила ему такой остроты ощущений. Ей он был обязан самой большой любовью и самой сильной ревностью. Она была не такая, как все, она была равна ему.
Нарушив одиночество господина, вошёл Кучук. Оглан поклонился и промолвил:
– Повелитель, диван ожидает решения судьбы заговорщиков.
Гирей обернулся, суровое лицо уже не хранило отголосков любовных мечтаний.
– Чего же они ждут от меня? – с насмешкой спросил он у крымца.
– Они хотят просить о помиловании.
– О помиловании? – Хан рассмеялся. Не смеялись только глаза – стальные, полные