ожил элерон. Поднялся, опустился, снова вернулся в нейтральное положение. Продолжая следовать инструкции, пилоты проверяли расстопоренность рулей.
– Это радует. Мы можем смело лететь вперед.
– Сейчас полетим. Только на всякий случай разбежимся.
Женщина что-то ответила, но я не разобрал слов.
Двигатели взревели – оба сразу, не спеша набирая обороты.
Несмотря на запас мощности, имеющийся у «P&W», казанский пилот чурался ненужной лихости, не пошел взлетать, увеличивая тягу на ходу.
Весь салон затрясся, задребезжал и зазвенел.
Этот момент обычные пассажиры хотели пережить как можно быстрее. А я наслаждался им, словно хорошим коньяком, всем телом ощущал могучую дрожь, пронизывающую насквозь и поднимающую в иное измерение.
Двигатели «Боинга» были великолепны.
Давно стало стандартным выражение «гром турбин», но природный гром отличался преходящестью, быстро нарастал и медленно затихал. А рев моторов Пратта и Уитни напоминал шум несуществующего в природе водопада из стали – чудовищного, равномерного и непреклонного.
Я представлял, что сейчас происходит.
Прижав педали тормоза, один из пилотов двигал сектор газа, увеличивая подачу топлива в форсунки. Керосин превращался в огонь, газ бил из сопла и крутил турбину. На ее валу стоял компрессор, нагнетавший воздух в камеры сгорания. И чем сильнее он нагнетал, тем быстрее сгорало топливо, тем стремительнее вращалась турбина – процесс нарастал лавинообразно, тахометры на приборных досках показывали несколько десятков тысяч оборотов в минуту. Внутри двигателя бушевал огонь, а снаружи все было спокойно, только вентилятор второго контура – почти сплошной в неподвижном состоянии – мелькал лопастями так, что мотогондола стала прозрачной напросвет.
Хотя напросвет ее сейчас никто не видел.
Вставшего спереди засосало бы внутрь.
А сзади не мог стоять никто.
Там рвалось черное зарево гари, гремела грозная ярость разгона.
Я зачем-то оглянулся.
Бывшая учительница мелко крестилась.
Отчаянно ахнув всем корпусом, самолет снялся с места.
Не побежал – скользнул вперед, как камень, пущенный по льду. На самом деле, старый планер еще мог и любил летать.
Меня вдавило в кресло, инерция была не тяжелой, а какой-то обещающей.
Я смотрел в иллюминатор.
Там появлялись и тут же исчезали бело-красные аэродромные строения.
Соседка смотрела вперед и профилем напоминала ростральную фигуру, хотя не была на нее похожа.
Секунды разбега летели со скоростью света, крыло дрожало, с него смыло воду, оно набирало силу и самолет с каждым мгновением становился все легче.
И вдруг вокруг меня вспыхнула вибрация.
Не вспыхнула – взорвалась чудовищно, пронизала каждый сантиметр. Салон перестал существовать, наш ряд был готов оторваться от пола и, пробив обшивку, улететь за пределы стратосферы.
У меня на мгновение потемнело в глазах – и тут же тряска стихла, словно ее выключили.
Отделившись от полосы, «Боинг» быстро пошел