авторе романа Бальзак писал: «Мы слышим горький смех человека, не верящего ни в счастье, ни в свободу… В его душе есть нечто от Вольтера и от лорда Байрона… Пусть тот, кто отважится, займется разбором книги. Я на это не решаюсь… Лаконизм господина Латуша слишком походит на молнию. Он вас ослепляет, и вы уже толком не знаете, куда вас ведут. Впрочем, каково бы ни было мое собственное мнение, книга эта наделает шума, у нее не будет недостатка ни в похвалах, ни в критике». Ни один недоброжелатель не мог бы сильнее уязвить автора, и Латуш негодовал. Какой он все же эгоист, этот Бальзак! А тут еще Шарль Седийо, человек необыкновенно педантичный, «со слишком уж непомерным рвением» следил за тем, чтобы все до последнего векселя, выданные его родственнику, были оплачены, даже дружеские векселя де Латуша. «Это просто неслыханно! А еще порядочные люди! Побойтесь Бога, господин Седийо!» И в приступе благородного негодования Латуш восклицал:
«Да пропади она пропадом, эта улица Кассини! Пусть дьявол на веки вечные ниспошлет ее обитателям перезрелых любовниц, черствый хлеб, железные вилки, отвратительные развязки произведений и полные ложного пафоса предисловия!»
Говоря по правде, бывшие друзья начинали ненавидеть друг друга. Жеманный, аккуратный, скрупулезный Латуш приходил в ужас от бесцеремонности Бальзака, от его резких манер, неуклюжей, массивной фигуры. Бальзак любил грубые шутки, скабрезные истории; Латуш поджимал при этом губы и умолкал. Хорошо знавшая обоих писателей Жорж Санд говорила: «Я всегда считала, что Латуш вкладывал слишком много настоящего таланта в свои речи. Бальзак вкладывал в них только сумасбродство. Он щедро разбрасывал то, чем обладал в избытке, но тщательно берег свою глубокую мудрость для собственных произведений». Латуш говорил Бальзаку, что тот в своем литературном тщеславии доходит до шутовства. Бальзак возражал:
«Стало быть, если человек не умеет излагать свои мысли так остроумно и изящно, как это делаете вы, из этого следует, будто он тщеславен. Господи! Сколько же на свете тщеславных людей, ибо многие из моих собратьев выражают свои мысли не лучше, чем я…
Что касается „Шуана“, то в один прекрасный день я опубликовал эту книгу на свой страх и риск и потерял много денег. Сам я ничего не делал для того, чтобы продать хотя бы один экземпляр, не появилось ни одной строки объявлений, и тем не менее мой типограф продал четыреста экземпляров. Выходит, вы еще более несчастливы, нежели я, ибо о вашем произведении было несколько статей, а разошлось всего триста экземпляров. Чтобы книга раскупалась, нужна хорошая статья сразу в трех газетах, и статья, помещенная на видном месте, чтобы ее прочел весь Париж. Только в этом случае, а не иначе „Шуан“ будет распродан; и пусть я сквозь землю провалюсь, если во мне говорит тщеславие».
«Шуан» и в самом деле не имел успеха у широкой публики, зато он нашел себе читателей, пусть немногих, но сумевших оценить его по достоинству. Оноре знал, что отныне для нескольких знатоков он будет автором «Шуана».
Сюрвиль познакомил шурина со своими