и издевательства. Наши души все так же были наполнены гневом и болью.
День за днем мы словно балансировали на осыпающемся обрыве, пытаясь удержаться в рамках цивилизованного сотрудничества с правительством переходного периода. Оставался единственный шанс – работать сообща, потому что альтернативы не было. Мы не могли допустить, чтобы снова воцарился хаос. Тогда правительству пришлось бы все взять в свои руки, и лекарство стало бы единственным способом получить право на будущее – без какой-либо возможности выбирать. И это стало знаком того, что всe зашло слишком далеко и перешло ту черту, которую мы когда-то давно провели.
Сердце гулко билось, а пот стекал по затылку.
Толстяк заговорил снова, его спокойный голос звучал непреклонно:
– Тебе нужно поехать к ближайшему полицейскому участку или КПП зоны и сдаться. Разреши тебя связать – они должны быть уверены, что ты не причинишь им вреда. Я хочу одного – чтобы ты была в безопасности. Ты поняла?
– Что? – выдохнула я.
Всем телом, всем своим естеством я отвергала мысль о том, чтобы сдаться, позволить заковать себя в наручники и увести. О чем он вообще говорил? Толстяк знал, каково это – оказаться в ловушке за колючей проволокой, в полной зависимости от охранников и солдат, которые ненавидят и боятся нас. Он обещал – все ониобещали – что к этим временам возврата не будет, что бы ни случилось.
Пластик в моей ладони протестующе затрещал. Пытаясь сохранить самообладание, я уставилась на выцветшую репродукцию на стене, но в глазах все плыло.
Они меня не получат.
– Ситуация серьезная, – произнес Толстяк, тщательно выговаривая каждое слово. – Чрезвычайно важно, чтобы ты сделала именно то, что я говорю…
– Нет! – Мое горло саднило, словно слова оставляли на нем царапины. – Да что с тобой, черт возьми?! Я хочу поговорить с Ви – где она? Дай ей трубку, позови ее – сделай что-нибудь!
– Она на задании, – прозвучал ответ. – Сузуми, либо оставайся там, где ты находишься, и скажи мне, где это, либо найди безопасное место, где ты сможешь сдаться.
Я прижала холодную как лeд руку к глазам и судорожно втянула воздух.
– Слышишь меня? – Голос Толстяка звучал размеренно и сдержанно, как если бы он выступал на очередном заседании Совета, куда его время от времени приглашали.
Такова теперь наша жизнь? Размеренная. Предсказуемая. Мы соглашались со всем. Нам не позволено выходить из себя, не позволено угрожать другим – или допускать в своем поведении хотя бы намек на угрозу.
Впервые в жизни, за все годы, что я знала и обожала Чарльза Меривезера, я его возненавидела.
Но в следующее мгновение, несмотря на то что от злости и возмущения у меня вскипали мозги, я его услышала.
Где-то скрываешься.
Нужно поехать.
Безопасное место.
Роман коснулся моего плеча, и между его пальцами и моей кожей проскочил слабый разряд статического электричества. Я оглянулась и увидела, что он показывает на телефон.