воспламенять предметы взглядом и умять одиннадцать индюшиных котлет на обед. Бедная нянюшка Ильинишна вся испереживалась, пока рядом с домом не организовали птицеферму, а то ее Петрушенька, видите ли, «оголодает без куриного мяска и помрет».
Второй сын – как хорошая закуска к пиву: без нее пиво еще можно пить, а вот наоборот вообще никак не получится. Вроде бы и образование неплохое, и способность сводить людишек с ума имеется, и даже женушка вполне себе ничего – рожки всегда отполированы так, что смотреть приятно. А вот в целом – ничего выдающегося. Отличное дополнение к семейству, род не позорит. Только вот что с ним, что без него – один хрен. На какой-то из Купал Леня отправился в человеческий мир, завернул в кабак да так наклюкался, что его потом не то что собутыльники – родной отец не признал. Думал, это мужик какой деревенский пытается его провести и родным сыном прикинулся.
Но более всего примечателен младший отпрыск. Рога не выросли даже к совершеннолетию, что делает беднягу больше всех родственников похожим на обычного человека. Ростом невелик, толстоват, уже годам к трехстам – с залысинами. Единственная способность – криком лопать ушные перепонки, да только какой от этого прок. На всех официальных церемониях его обычно сажали позади братьев, чтобы у зевак не было возможности разглядывать неудачного отпрыска знатного семейства.
Не выдержав унижений, в один прекрасный день младший сын дал деру с берегов кровавой реки, и с тех пор только братья-ветры его и видывали.
Зовут этого сына Соловей.
За годы скитаний он успел обрасти врагами, женами и детьми, годами и безразличием. Грабить простолюдинов на проселочных дорогах ему быстро надоело, да только поздно было: кое-какие богатыри уж его заприметили и вышли за ним на охоту. Разбойника годами преследовали поборники справедливости, натравливая на него собак и всякий раз пытаясь загнать в угол. Только вот борьба эта была бесконечна, пока однажды путь Соловью не перешел некий Илья Муромец, еще совсем недавно прикованный к постели и неспособный пошевелить ни дланью, ни ногой.
Поначалу Соловью даже стало радостно. Еще никто из ворогов не стоял против него так долго, не смотрел на него так яростно. И сын черта позволил ему ненавидеть себя, чтобы облегчить его боль и страдания.
Лицо Муромца до сих пор встает у Соловья перед глазами: вытянутое, как лошадиная морда, с крупным, чуть кривоватым носом и светло-серыми глазами, так похожими на прозрачную родниковую воду. Соловей помнит, как по-бычьи раздувались ноздри противника, как крупные руки с короткими пальцами крепко сжимали копье.
Порой ему чудится это лицо среди прохожих. Нет-нет да по спине проползет знакомый холодок; он резко оборачивается, пытаясь отыскать знакомые черты, но они тут же ускользают, растворяются в чужих образах.
– Простите, что? – переспрашивает Соловей у сидящей перед ним дородной женщины «за пятьдесят» с помадой, живущей своей жизнью: она словно мечтает освободиться, прорваться за границы тонких сухих губ и открыть для себя новые, доселе