головой. Ходит вразвалку, неуклюже, крепко опираясь на землю. Он человек озорной, любит выпить, любит поговорить с гостями. Речь его густо переложена нецензурными оборотами, но в его устах они не выглядят как скандальная, ожесточающая брань. Для краснореченских жителей Иван Цаплин – безусловный авторитет. И не только как искусный мельник, но и как человек с нестандартной манерой разговора – цепкого, заостренного, выпирающего из привычной деревенской уложенности. Он очень добр и внимателен к собеседнику. Наблюдателен, следит за реакциями интервьюера, меняет темп и строй разговора, когда чувствует, что от него добиваются чего-то иного, что он сам хочет сказать. Порой Иван Васильевич игнорирует вопросы, отмахивается от них. Ах, сейчас, спустя четверть века, я кляну себя за мою тогдашнюю «исследовательскую» наступательность, за свои подталкивающие инициативы. Надо бы мне почаще молчать! Но я торопился с вопросами, с уточнениями, с глупыми понуканиями. Когда на него так «нажимаешь», он притворно гневался, кричал. Но чуть погодя отвечал. И сейчас мы все это услышим и прочтем. Но прежде – несколько слов об организации всего последующего изложения. Работая в экспедиции, мы с коллегами не жалели времени на разговоры с крестьянскими стариками. Мы днями и неделями беседовали с ними, отвлекаясь лишь для того, чтобы посильно помочь им по хозяйству. Объем записанных повествований велик и процитировать их полностью в рамках одной книги совершенно невозможно. Я публикую здесь избранные фрагменты крестьянских рассказов, записанных от представителей двух смежных поколений – «отцов» (первая половина XX в.) и «детей» (вторая половина). При этом я периодически пытаюсь войти в их речевые миры с попутным авторским комментарием. Эти краткие, вмонтированные в тексты нарративов замечания могут, как мне представляется, послужить неким сопровождающим, обобщающе-аналитическим контрапунктом главной, выводимой натуральными крестьянскими голосами, дискурсивной темы. Вслушиваясь в эти «голоса снизу», я пробую нащупать и если не углубленно проанализировать, то объяснительно, в первом приближении воссоздать органику крестьянской дискурсивности. Рассмотреть ее типовой облик, ее персональную своеобычность, ее поколенческие модификации. Эти комментарии могут выступить также в качестве неких фокусирующих сигналов, ориентиров, которые призваны разметить именно дискурсивную партитуру крестьянских устных повестей, навести читателя именно на дискурсивные проекции крестьянских жизненных миров. И последнее замечание: имена ныне здравствующих крестьянских собеседников изменены.
– Деда моего звали Павел Алексеевич. Умер он в 1930 году. Мне было в то время 16 лет. Дед мой – все время старостой он был! Пил вино. Вот я в него уродился. А вот когда ему было 50 лет, он работать бросил. И отец мой стал руководить всем этим нашим хозяйством, собственным. Василий Павлович, отец мой, работал вот кем – хозяином на своей земле! Тогда земля была-то.
Сейчас вот