потому что, кроме мамы, больше меня никто малышом не называет.
Я подумываю – не попросить ли ее перестать меня так называть? Сказать ей, что ни одного уважающего себя семнадцатилетнего парня мама не называет малышом. Но тут мама мне улыбается, и у меня не хватает духа отобрать у нее эту надежду, притаившуюся в глазах. Эта надежда так идеально сочетается с весенним запахом освежителя воздуха.
Она заслужила этот момент, так ведь? Заслужила то, чтобы стоять здесь и складывать стопками выстиранное белье. Она не позволяет волнению и ожиданию захлестнуть ее, но все же едва заметно улыбается, зная, что сегодня вечером ее сын наконец вернется домой.
Это прекрасная новость. Иначе не скажешь – новость грандиозная! На лучшую новость не могла бы надеяться ни одна мама, складывающая белье после стирки, в любой гостиной в любом городке любой страны. Вот только я не знаю, о каком сыне мама сейчас думает. О том, который уехал три года назад, или о том, каким он стал, пока его не было дома.
Я беру футболки из протянутых рук мамы:
– Спасибо, мам. – Я отхожу от нее, но оборачиваюсь и спрашиваю: – Тебе чем-нибудь помочь?
Мой вопрос шокирует нас обоих. Меня – потому что я сроду не предлагал чем-то помочь по дому, а маму – потому что из всех дней, когда что-то можно было бы начать делать по-другому, сегодня самый неподходящий день. Мама привязана к делам по дому очень тоненькой ниточкой.
– Нет, спасибо, малыш.
Я подхожу к горкам белья и ищу стопку простыней с облаками. Комната Боаза по-прежнему такая же, какой ее задумала мама, когда брат был маленький: там все связано с небом и авиацией. Аэропланы на стенах мама нарисовала сама. Сама подвесила к потолку вырезанные из картона планеты.
А в моей комнате на стенах повсюду были морские звезды, рыбы-клоуны, акулы-молоты и осьминог. Этот осьминог меня жутко пугал. Такой я был трусишка. Осьминога боялся, но еще больше боялся кому-то про это рассказать. Мы с Перл четыре года назад раскрасили стены в моей спальне в цвет, который выбрала она. Он называется «ноябрьский дождь».
– Ты собираешься положить ему это белье? – спрашиваю я.
Мама нежно похлопывает стопку белья и трет кончик верхней простыни между пальцами:
– Бо всегда любил эти комплекты.
Мы называем брата Боазом. Все его так называют. Боаз, считают мои родители, это хорошее еврейское имя. Оно означает «быстрота», «сила». Родители упорно подавляли желание американизировать имя старшего сына – это случается здесь со многими выходцами из еврейской среды. Но примерно через месяц после того, как Боаз ушел в армию, от него стали приходить письма, подписанные «Бо».
А потом вообще перестали приходить.
Я спрашиваю:
– Хочешь, я это сделаю?
Мама бросает на меня озадаченный взгляд.
– Застелю его кровать. Могу это сделать, если хочешь, – предлагаю я.
Мама машет рукой:
– Нет, нет. Не надо. Я сама.
И продолжает складывать белье, напевая что-то себе под нос.
А я возвращаюсь наверх, к Перл, с бутылкой колы.
Перл