прудке оказался и остров Глупца.
Превосходные деревья, замечательные камни вперемежку здесь растут и громоздятся – все это причудливый вид один за другим создает. Но ради меня осрамилось все это в глупце.
Начнем с воды: тот рад ей, кто мудр. Теперь же поток посрамлен, он один лишь именем глупого стал. Как это так? А вот: его течение совсем, совсем внизу, он не годится для поливок. Затем он слишком быстр и весь в камнях – большая лодка не войдет. Он весь укрыт, вода мелка, теченье узкое, и никакой речной дракон в нем жить не соблаговолит: он не сумеет в нем поднять с дождями тучи, и, значит, ничего полезного людям в потоке этом нет… Совсем как я! Раз это так, то позволяется его глупить, хоть это и зазорно.
Но древний Нин-у-цзы3 был глуп всегда, коль не было пути в его родной стране. То был мудрец, игравший роль глупца. Философ Янь весь день не возражал4 – совсем глупец! Но он был очень мудр, играл лишь роль глупца. Ни одного и ни другого нельзя и впрямь считать глупцами! Я ныне на своем пути обрел уж праведных людей, но сам от правды отошел и против жизни бунтовал. Поэтому из всех, кого глупцами называют, нет никого, к кому бы это шло скорее, чем ко мне. А если это так, то в мире нашем нет и не найдется никого, кто мог бы спор со мной вести за этот вот поток, и я могу названье это ему присвоить полновластно. Хоть людям от него нет пользы никакой, но он ведь мастер отражать в себе природу всю в ее многообразье. Он чист, сверкает, как алмаз, прозрачен весь до дна, звенит, поет он, как металл иль камень дорогой. Он может ведь дать человеку-глупцу, счастливо смеясь, любоваться им всласть до восторга, да так, что тому ни за что от него не уйти.
Так вот, хотя я и не пришелся к толпе людей, но тоже сам себя я утешаю; сижу за мастерством своим литературным, в нем промывая всю как есть многообразную природу, и в нем держу, как в оболочке, все сотни форм ее, и нет на свете ничего, что от меня бы ускользнуло.
Итак, я глупыми словами пою поток Глупца. Пою неистово, вовсю, не избегая ничего; затем смиряюсь и мрачнею и возвращаюсь вместе с ним со всем живым к небытию. Вздымаюсь затем к первозданному в небе эфиру, растворясь весь в хаосе звуков и форм, неслышимых вовсе, незримых совсем… Пропадаю в безмолвии дивно высоком, и нет на земле никого, кто б меня понимал…
Теперь сочинил я стихи о восьми подходящих местах для глупца5. И вот это пишу я на камне, который стоит вот здесь, над потоком моим.
Наброски у Южного протока
Осенний воздух сгустился возле протока;
Брожу одиноко в самый полуденный час1.
Крутящийся ветер вдруг уныло завоет2;
И очерк деревьев длится в неровных зубцах3.
Здесь поначалу словно бы духом воспрянул;
Потом помаленьку вовсе забыл свой недуг.
Залетная птица звучит над безлюдным ущельем;
Холодная лилия пляшет на ряби ручья.
Ушел от двора4 – душою уже отдалился:
Но друга люблю – и слезы бессильно висят.
Один, сирота я – почувствовать это не трудно;
Дорогу теряю – и мало что важно мне.
Я стал безразличен…