– широкие шерстяные накидки, ставшие непромокаемыми благодаря слою грязи и тысячам заплаток, – выглядела несколько траурно и весьма величественно, будто они обрядились в королевский саван, готовясь вот-вот последовать за смертью. Пациенты не оставляли бурни ни днем, ни ночью, словно боялись, что неизбежность застанет их врасплох и придется уйти из жизни обнаженными и пристыженными; по сути, они бесстрашно дожидались конца с непритворной легкостью и даже, можно сказать, угодливостью. А смерть особо не медлила – косила тут, там и там, и еще дальше. От новых жертв у нее только разгорался аппетит, и она глотала двойными порциями. Уход обитателей санатория проходил незаметно – здесь некому было их оплакивать. Недостатка в больных не наблюдалось; прибывало их больше, чем убывало, так что не знали даже, где их размещать. Койка умершего долго не пустовала: больные, ютящиеся на полу широких коридоров, продуваемых сквозняками, жестоко дрались за нее. Даже заключенные заранее договоры не всегда обеспечивали мирное наследование кровати.
Кроме нехватки всего и вся, еще были сложности, связанные с местными условиями. Пропитание, медикаменты, любые материалы, необходимые для существования санатория, доставлялись грузовиками – безобразными громадинами с помятыми боками, не моложе самой горы, которые ничего не боялись, во всяком случае, до первых горных хребтов, где уже не хватало воздуха для их огромных поршней, – а затем на спинах людей и мулов, не менее отважных и выносливых, и к тому же искусных скалолазов, но ужасно медленно: они шли, когда позволяли капризы погоды, состояние горных троп и выступающих скальных карнизов, настроение и распри между местными племенами, которые с легкостью могли блокировать проходы, меняя маршруты.
Здесь, высоко в горах на краю света, каждый шаг означал риск для жизни, а санаторий находился в самом отдаленном уголке смертоносного тупика. И никто со времен давних и темных не удосужился задаться вопросом: зачем надо было забираться так высоко в горы и так глубоко в холод и запустение, чтобы изолировать туберкулезников, которые ничем не заразнее других, ведь жертвы проказы и чумы бродили по всей стране, как и больные так называемой горячкой, хотя, по правде говоря, эти болезни придерживались своего сезона и своего ареала распространения. Никто не помирал, дотронувшись до туберкулезника или встетившись с ним взглядом. Принцип заражения все еще не изучили как следует, но человек-то умирает не от того, что болеют другие, а от того, что заболевает он сам. В конце концов, тут ничего не попишешь: в разные времена появляются свои страхи, и в какой-то момент туберкулезу выпала доля нести знамя самой страшной болезни, наводящей ужас на население. Колесо жизни вращалось, приходили новые грозные беды, опустошая цветущие регионы и заполняя их кладбищами, а затем отступали, а санаторий стоял все там же, удивляя своей окаменелой вечностью; сюда продолжали посылать чахоточных и других легочных больных, вместо того чтобы дать им умереть в родном доме или недалеко