оставалось таким же каменным, взгляд – холодным и равнодушным. И только в этот момент я поняла весь ужас того, что произошло тогда, шесть лет назад, в Ираке, и сейчас, в этой комнате с видом на Люксембургский сад. И между этими двумя временными точками – отрезок длиною в целую жизнь. Жизнь, полную горечи и страха, постоянного ощущения трагедии, которая ходит за тобой по пятам, которая не отпускает тебя ни днем, ни ночью, которая заполнила все твое существование. Я могла только догадываться, как он жил все эти шесть лет. Вдруг я почувствовала себя полной идиоткой, что не поняла всего сразу. Я строила какие-то нелепые домыслы о его поведении, мое неуемное воображение ничего не пропустило – измены, наркотики, рак, проблемы с психикой – о чем я только не думала, пытаясь угадать причину его скрытности и цинизма. А на самом деле все лежало на поверхности… и ужасало своей нелепостью и трагизмом. Я хотела сказать ему о том, что я чувствую, о том, что я знаю, что чувствует он, что теперь я понимаю, что скрывается за этой видимой жесткостью и беспощадным цинизмом, которыми он прикрывался, как щитом, – которые так и не смогли излечить его душу за шесть лет и вряд ли когда-то излечат. Я понимала, что, несмотря на придуманную им самим броню, он не защищен, он обречен жить в аду, который я теперь вынуждена разделить вместе с ним.
– Лео, ты можешь говорить все что угодно, но ты должен взглянуть правде в глаза: там шла жестокая, непредсказуемая, безумная война. Не будь тебя, был бы кто-то другой. Такое могло произойти с любым человеком, оказавшимся на твоем месте. И никто ничего не смог бы сделать… Это факт. Ты должен его принять…
Какое-то время он молчал. Я испугалась, что он окаменел от отчаяния. Но потом произнес, словно из могилы:
– Все, что я должен был принять, я уже принял, Ли. Я живу, а они нет.
Бесполезно было говорить что-то еще – тема была закрыта. На сегодня и целый год вперед, как я думала. Исчерпать ее от и до было невозможно, и мы оба это знали, но продолжать говорить об этом не было смысла. Я знала, что он никогда не покажет свою слабость, не выставит на обозрение свои переживания, свои бессонные ночи, вспышки ярости и осознание беспомощности. Какие последствия это имело для него после, я спрашивать не стала. Немного позже я узнала, что от разбирательства его «отмазал» отец, и в этом крылась еще одна причина напряженности между ними. Дело не завели, под трибунал его не отдали, и экстрадиции никто не просил, хотя в глубине души я чувствовала, что ему было бы легче, если бы хоть кто-то сделал вид, что помнит об этом. Я подумала, что он бы не побоялся предстать перед военным судом, если не побоялся влезть в самое пекло войны, если поборол наркотическую зависимость, выжил в дебрях Африки, работая на Красный Крест. Вспоминая все, что я узнала о нем, я понимала, что в жизни этого человека слишком много парадоксов. За свои тридцать пять лет он пережил столько, сколько большинство не переживают за всю жизнь, и, откровенно говоря, ему мало чем можно гордиться. Пожалуй, только одним – силой воли. Я не встречала людей с такой силой воли ни